Когда Вольский сжал в ладони ее исхудавшие пальцы, Соня приоткрыла глаза и улыбнулась. Улыбка вышла слабенькая, жалобная. Но в глазах было такое счастье, что Вольский чуть не разревелся.
Он вошел в палату шесть часов назад, и с тех пор ни на секунду не выпустил Сонину руку. Сидел в кресле у постели, гладил ее по голове, шептал, как любит, как она нужна ему, и какая глупая, что уехала тогда, утром…
Когда приехала Дуся, Соня спала. Вольский поцеловал ее в лоб, ухватил пламенную Слободскую за локоть, выволок в коридор, и потребовал полного отчета о том, что с Соней произошло за это время. Ну, пламенная Слободская и выдала ему по полной программе. Рассказала про Покровского, про заложновские странности, про Таню – кикимора, живых мертвецов и кэгэбэшные отчеты тридцатилетней давности.
– Вечером я собираюсь в Заложное. Хочу поговорить с Прошиным, вдруг он что-то знает, – сказала Дуся – Вы не считаете меня сумасшедшей?
Нет. Вольский считал, что она молодец. Он бы сам поехал к Прошину, вот только Соню нельзя было оставлять здесь совсем одну. Он должен быть рядом с ней – все время, каждую минуту. Должен держать за руку, не давать уйти…
– Вы мне оставьте все эти бумаги, – попросил Вольский – Вдруг я что-нибудь вычитаю … Иногда неплохо свежим взглядом посмотреть.
Согласившись, что две головы бесспорно лучше, чем одна, Слободская отдала Вольскому кипу бумаг, и отправилась в Заложное.
Когда ближе к полуночи, забросив Виктора Николаевича домой, и договорившись встретиться с ним завтра днем, Дуся затормозила у заложновской гостиницы, у нее возникло ощущение де жавю. Та же девочка-администратор за стойкой, тот же коридор, то же номер…
Дуся попросила разбудить ее в шесть утра, и увалилась в койку – за последние трое суток она поспала в общей сложности хорошо, если пять часов. «Как там Богданова бедная?» – подумала Дуся, проваливаясь в сон.
Бедная Богданова в это время чувствовала себя не лучшим образом. Она лежала на больничной койке, и перепуганная медсестра подключала к ее груди кардиостимулятор: без него Соня уже совсем было начала умирать. Вольский сидел у постели, гладил полупрозрачные, безжизненные пальцы, но сколько бы он их ни гладил, сколько бы ни рвал себе сердце, сколько бы ни повторял, что все будет хорошо, это не помогало – жизнь покидала ее, бестелесная рука становилась все холоднее. Вольский ничего не мог сделать. Он сходил с ума, орал на врачей, шептал ей в ухо, что не может остаться один. «Только не уходи, только не уходи, только не уходи от меня сейчас» – твердил он про себя. Но Соня уходила все дальше и дальше, будто бы ей было наплевать на Вольского. Один раз она вернулась, открывала глаза, и тоже попросила: