«Все правильно», – решил жрец, очнувшись от воспоминаний.
Эхнатону не место на троне. А вот ему, Эйе, корона с золотым уреем [11] пойдет куда больше жреческого одеяния. В конце концов, в его жилах тоже течет царская кровь. Он сможет править Египтом, вернуть расположение богов и утешить Нефертити. Осталась самая малость…
Он хлопнул в ладоши, и в покой вбежали слуги.
– Носилки мне. Пусть один из рабов возьмет вот этот ларец, – приказал Эйе, щелкнув хлыстом. – И побыстрее…
Увидев главного жреца, Эхнатон обрадованно поднялся с трона и, расправив гофрированные складки ниспадающей до колен повязки, сразу же сделал знак рукой, прерывая поток приветственных похвал. Он не любил длинных церемоний.
От внимательного взгляда Эйе не укрылось выражение озабоченности на лице правителя, и виновник тоски с подведенными голубой краской глазами находился поблизости – писец, сжимавший глиняную табличку с печатью Вавилонского царя.
– Плохие вести? – поинтересовался Эйе.
Эхнатон пожал плечами:
– Как и обычно. Я чувствую, скоро Вавилонский царь нарушит ту дружбу, которая началась еще между нашими отцами. Атон – только в нем мое спасение. Бог не предаст меня.
Едва заметным знаком отпустив писца, фараон подошел к оконному проему. Там, как рыбья чешуя, сверкал вспоротый солнечными лучами Нил.
– Послушай, какие стихи родились у меня сегодня…
И, глядя вдаль, Эхнатон забормотал:
– Великолепен, Атон, твой восход на горизонте.
Живой солнечный диск, положивший жизни начало,
Ты восходишь на восточном горизонте,
Красотою наполняя всю землю.
Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над землею,
Лучами ты обнимаешь пределы земель,
тобой сотворенных. [12]
Отравленная стрела досады вонзилась в сердце Эйе. Даже царица Хатшепсут [13] проявляла больше внимания к государственным делам. Пусть она носила мужскую одежду и даже привязывала накладную бородку, но Египет процветал при ее правлении. Эхнатона же не интересует ничего, кроме наложниц и поэзии.
Вслух же жрец высказал совершенно иное:
– Только возлюбленному сыну Атона под силу найти те слова, в которых отражается вся мощь и величие бога!
Щеки фараона заалели от удовольствия. Он собрался призвать держателя опахала, но Эйе, разгадав его намерение, упал перед Эхнатоном на колени.
– Ну что ты все время падаешь ниц? – раздраженно воскликнул Эхнатон. – Или, может, ты виновен передо мной?
«Еще как, – подумал жрец. – Но, надеюсь, в Дуате [14] мое сердце все же не перевесит перышко Маат [15] . После того как умерший рассказывал Осирису о своей жизни, его сердце помещалось на одну чашу весов истины. На другую опускалось страусовое перо Маат. Я забочусь о благополучии Кемет. И немного – о своем собственном…»