Вдруг прямо перед собой я увидел огромное небо. Где-то далеко внизу была земля. Меня сбило с коня, швырнуло вверх. Мелькнула белая круча, прямо перед собой я увидел черную глубокую воду…
Оглушенный, разбитый, мокрый, я с трудом выбрался на отмель, пополз по песку. Под кручей на камнях лежали разбившиеся кони и всадники. Я попробовал встать, но не смог. Вдруг кто-то тронул за плечо, я повернулся и увидел мокрую морду чубарого коня. Зубами, руками я вцепился в повод, перевернулся на спину.
Конь послушно пошел, поволок меня по луговой траве, и я снова увидел костры, хороводы, веселых и шумных людей. Костры горели на покатной липовой горе, там, где всегда гуляли владимирецкие… Грустно и тонко, как ночной дрозд, пела берестяная дуда.
Вдруг стало тихо: люди увидели меня. Ко мне бросились парни, подняли на руки, понесли.
— Ливонцы, — с трудом выдохнул я.
Все парни были с оружием: в порубежье всегда ходят с оружием за стенами крепости. Кто-то оглушительно свистнул, и по лугу рассыпался тяжелый топот: военные кони всем табуном бросились к кострам, закружились, как вода в омуте. Парни смело бросались в этот омут, вскакивали на оседланных коней.
Меня понесли девушки. На щеку упала чья-то слеза, и я сам чуть не заплакал.
Лава с грохотом унеслась в огненную ночь, по полям покатился грозный раскатистый гул…
Я очнулся. Сон обрывался всегда не там, где нужно. Пели петухи, я понял, что уже скоро утро.
Я не увидел возмездия: как в ужасе убегали ливонцы, как обманутые огнями, влетели в трясину, как отчаянно, в пень рубили их русские воины…
Тетя Проса, увидев меня на пороге, лукаво прищурилась.
— Опять сон расскажешь? Говори, говори…
Выслушав рассказ, хозяйка пытливо глянула на меня.
— А не сочиняешь ли ты часом?
Задумалась, негромко добавила:
— О чем думаешь, то и снится. Наверно, ты наперво придумываешь сон, а потом смотришь его… Угадала?
Конечно, мои сны были просто грезами. Все началось еще в детстве. Шел второй год войны, стояла лютая и ветреная зима. Валенок у меня не было, в полях стреляли, мы с сестрой и братом совсем не выходили из дому. К нам тоже никто не приходил: дом стоял на отшибе, по крышу утонул в сугробах. Читать я еще не умел, игрушек, кроме пулеметных гильз, у меня не было, по дому гулял холод, и почти все время я сидел на печи. С печи немного увидишь, да и смотреть было не на что. Я лежал на печке, на красной, как знамя, подушке, смотрел на неоклеенный потолок. Узоры древесины мне казались то лесом то озером, то пашнями и холмами.
Когда надоедало смотреть, я начинал грезить: представлял, как партизаны возьмут меня с собой, дадут маузер в деревянной коробке и увезут с собою в санях — рядом с тяжелым пулеметом.