— Здорово, Джеки.
— Привет, Шрам.
Оба опустились на корточки — так разговаривать удобней.
— Джин-тоника хочешь?
Прям сказать, внезапный вопрос выдал кореец, поэтому Сергей не придумал ничего лучше, чем:
— В смысле?
— В смысле джина с тоником. — Кореец запустил лапу под рубашку и вытащил одну за другой две синие «синебрюховские» банки. Одну душевно протянул Шраму. Под ноги осенним листом спикировал распечатанный конверт. Джеки его подобрал и сунул в карман.
— В камеру же нес? — Ладонь Сергея огребла прохладный баночный цинк. Чего ж тут не сообразить: если не пил, держал за пазухой, а теперь вытащил на обозрение, значит, обозрения не бздит, а просто предполагал приговорить баночки в хате.
— Какая разница здесь или там? — Джеки сковырнул заглушину, выпуская наружу шипение и пену. — Одна лишь разница. Сдать надо не забыть при выходе с прогулки. Порядок, блин, он и есть порядок. А вдруг мы заточек настрогаем? А мне вот Лизавета письмо написала и фото прислала. Симпотная бикса.
— Оставь в запас, — Сергей покачал ладонь с банкой. — Я у тебя пару глотков займу рот сполоснуть, и хватит.
Джеки понимающе ухмыльнулся, отпил из своей «синебрюховки», протянул ее Шраму и забрал у того ранее врученную банку. И тоже ее откупорил.
— Проверено — мин нет, пей. Подляны боишься? Хочешь, фотку Лизки покажу? Симпотная бикса.
— Страхуюсь. А фотку не свети, мне без надобности.
— Бывает. Люблю это пойло, — признался кореец. — Не пиво, не водку, а эту заразу. Устраивает, понимаешь. Как отправишь письмишко, дескать, хочу переписываться ради светлой дружбы и обсуждения стихов поэта Есенина, а потом ответ получишь, так без банки и читать не климатит.
— Почем тут такая? — сделав три жадных глотка, Сергей поболтал остаток. Немного осталось до конца удовольствия. А удовольствие-то получалось — не только утолением жажды, но и, черт побери, приветом с воли.
— Стольник.
— Десятикратно, значит. А водка как идет?
— А так же, десять номиналов.
Кореец пил в отличие от Сергея в мелкий глоток, смакуя.
Что Джеки делает во «Вторых крестах», про то Сергею было известно. Случай частенько припоминался братвой, когда речь заходила о бабах, а с деловых терок на баб переходили даже чаще, чем на тачки.
Тридцатилетний Джеки вмазался в семнадцатилетнюю белокурую красотку-школьницу с некорейской, а прям мексиканской страстностью. Заваливал цветами и подарками, водил и возил, куда та пожелает. А однажды застал ее в постели с каким-то козлом из «золотой молодежи». И голыми руками убил прямо на простынях эту лярву и ее хахаля. Обставляться на алиби или срываться в бега Джеки не стал, просто ушел из ее квартиры, оставив дверь нараспашку и отправился пить вчерную и отнюдь не джин-тоник.