— Это окна родителей Джины?
— Да.
Одно из них было окно комнаты, где когда-то жила Джина и которую занимал теперь Фредо.
Больше всего времени отняла каморка. В ящиках было полно разных бумаг, набитых марками конвертов с пометками, смысл которых инспектор заставил объяснить; он долго листал русский альбом, посматривая на Иону.
— Марки других стран вы так не выклеивали?
Ионе оставалось лишь согласиться. Он знал, какой вывод они сделают.
— Тут у вас есть все серии советских марок. Я впервые их вижу. Как вы их достали?
— Они везде есть в продаже.
— Вот как!
Когда двое мужчин проследовали в лавку, зеваки разошлись; полицейские проверили, не лежит ли что-нибудь за рядами книг.
— Вы недавно прибирались?
Неужели тот факт, что он сделал на полках большую уборку, чтобы хоть чем-нибудь заняться, тоже используют против него? Впрочем, ему было все равно. Защищаться он больше не собирался.
Утром — Иона не мог сказать точно когда, да это было и не важно, — он сломался. Казалось, что перерезана какая-то нить; точнее, он внезапно пришел в состояние невесомости. Смотрел на обоих — инспектора и Дамбуа, добросовестно занимавшихся своим делом, но их хождение туда и сюда, жесты, произносимые ими слова не имели к нему никакого отношения. Кучка людей у дома все еще наблюдала, но он даже не взглянул на них, не поинтересовался, кто именно там стоит: для него это было всего лишь движущееся в солнечном свете пятно.
Путь его пройден. Он переступил черту. Он терпеливо ждал, пока полицейские закончат; когда они ушли, он запер дверь на защелку и повернул ключ.
Это уже не его дом. Мебель, вещи остались на своих местах. Он все еще мог с закрытыми глазами найти что угодно, но связь с миром прервалась. Он хотел есть. Ему и в голову не пришло пойти позавтракать у Пепито. Он нашел в кухне остатки сыра, краюху хлеба, встал у двери во двор и принялся жевать. К этому моменту он еще ничего не решил, во всяком случае сознательно, и только когда взгляд его остановился на тросике для сушки белья, протянутом между домом и стеной Шенов, мысль приняла более отчетливую форму. Он проделал большой путь из Архангельска, проехал Москву, Ялту и Константинополь и, наконец, очутился здесь, в старом доме на рыночной площади. Отец его уехал. Потом мать. «Хочу быть уверенным, что хоть один да останется!» — указывая на сына, объявил Константин Мильк, перед тем как отправиться неизвестно куда.
Теперь настала очередь Ионы. Решение было принято, и все же он доел хлеб с сыром, поглядывая то на витой проволочный тросик, то на ветку липы, свешивающуюся через стену из соседнего сада. Одно из двух металлических кресел случайно оказалось точно под веткой. Иона сказал инспектору правду: у него никогда не было оружия, он страшился всяческого насилия до такой степени, что до сих пор вздрагивал при каждом выстреле из детского пистолета на площади. Он раздумывал, не нужно ли еще что-нибудь сделать в спальне, лавке или каморке. Нигде никаких дел не оставалось. Его не поняли, или он не понял других; во всяком случае, это непонимание никогда уже не рассеется. На мгновение ему захотелось объясниться в письме, но он тут же отказался от этой мысли, устыдившись своей суетности.