Шура нехотя улыбнулась, поддержав немудреную шуточку, и это было нашим прощанием на сегодняшний день. Дорогу к проходной я отыскал самостоятельно…
Я хочу быть понят тобой, Наташа, да и собой тоже.
В молодости я часто смеялся без причин, а потом это куда-то ушло. Смех, спасительный, как антибиотики, возникал во мне все реже, все осторожнее. И может быть, из всех жизненных потерь я больнее всего ощущал смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.
Какая-то бесценная часть сознания перегорела и повисла во мне, как сожженные электрические провода.
Как мы смеялись в молодости с милыми моими друзьями, как утопали в чудовищном смехе, погружались в него с макушкой, чуть не погибали в нем, на поверхность вылезали обессиленные и скрюченные, но счастливые до изумления. Шмели смеха просверливали во всех нас сквозные дырки, через которые проникал в души упоительный ветер свободы, гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку. Всякий день гудел вокруг нас праздничными колоколами, не давал передышки, обещал новые и новые удачи и откровения.
Теперь постаревшие друзья мои, спутники тех лет, тоже реже смеются, да и встречаемся мы редко, всякий точно боится увидеть в другом непоправимые возрастные перемены. А встречаясь, разговаривая, бодрясь, мы пыжимся изо всех сил, чтобы доказать друг другу, что ничего не случилось, все по-прежнему дивно, мы — молоды, удачливы, и мир — прекрасен, переливается буйной акварелью единственно для нашей радости.
Смех — привилегия молодости, как поэзия.
Я знаю, какая губительная сила побеждает в нас счастливую способность воспринимать жизненные неурядицы юмористически. Эта сила — страх. Страх, который делится на огромное число разноликих страхов, они, чем дальше, тем крепче секут по нашим сухожилиям, вяжут в морские узлы наши нервы. Страх болезни, страх потери, страх унижения, страх перед неизвестностью, страх ошибок и самый сильный и неизбежный — страх смерти. Он потому самый сильный, что единственно оправданный и необманный, и долгий во времени, и реальный настолько, что его нельзя до конца одолеть никакими философскими построениями. Он уходит и возвращается, затихает на какой-то срок, будто навсегда, и снова щурится из недр естества такой желтой и томительной гримасой, что не лютее покажется и сама неизбежная криворукая гостья смерть.
Не все и неодинаково боятся смерти. Одни, большей частью женщины, живут припеваючи в каком-то младенческом неведении; вид самого мрачного кладбища, куда они периодически попадают, провожая своих близких, только на короткий миг прерывает их чириканье — так птицы умолкают на время грозы; других спасает от страха первобытная дикость души, а точнее, полное ее отсутствие, такие живут в обособлении от человечества, не разделяя и не чувствуя общей судьбы, — пираты моря житейского, из которых, как ни странно, частенько выходят и преступники и герои; третьих страх смерти заманивает в свои железные силки от случая к случаю, обрушивается на них, подобно малярии, и, чувствительно потряся, выпускает до следующего приступа; четвертые, гордецы и фанатики, обладают настолько мужественным складом ума и такой проницательной, твердой волей, что находят в себе силы бестрепетно переносить любые душевные перегрузки, для них предпочтительнее умереть, чем обнаружить в себе заячью трусость, они и умирают, когда подходит очередь, улыбаясь и не жмуря глаза, доказывая всем, что человеческая душевная стойкость выше элементарных биологических превращений.