На мокрые тела натягиваем одежду.
— Теперь в гостиницу! — стучу я зубами. — У меня там икра осталась.
Праздник продолжается. Он продолжается до той минуты, пока на стук в дверь из глубины вестибюля не вырисовывается полусогнутый человекообразный швейцар. Он долго разглядывает нас через стекло, отперев, загораживает собой проход и тычет клюшкой мне в грудь:
— Кто такие?! Почему хулюганите?
— Я живу здесь, живу. Постоялец. А это мои гости. На минуточку обогреться.
— Вон оно что, — басит швейцар, с трудом сбрасывая путы сна. — Все постояльцы наши на своих местах. В двенадцать — отбой.
Он пытается замкнуть дверь, но я просовываю в щель ногу и сую ему под нос квитанцию и рубль в бумажной купюре.
— Отворяй тут вам, гулякам, среди ночи, — ворчит старик, ловко пряча рубль куда-то за пазуху. — Ты, ладно, заходи, а которые гости — фьють, фьють!
Досадное неизбежное просветление. Света первая заторопилась:
— Что вы, что вы, пора! На работу вставать.
Ужас-то какой!
Таня зевнула с неприличным всхлипом. Пора.
Шутов позвал:
— Отойдем на секунду, Витек.
— Что? — отошли. Девушки следили за нами с запоздалой опаской. Швейцар задремал, облокотившись на дверной косяк…
Шутов сказал:
— Ты мне по душе пришелся, Витек, честное слово. Не хочу, чтобы ты ошибался: я не дерьмо. Понял?
И про блок не думай, не мучься. Мы его наладим.
Понял?
— Понял, Петя. Спасибо.
Усталое у него лицо, предутреннее.
Я поцеловал Тане руку на прощание, а Свету чмокнул в щеку. Они обе были, как статуи.
Швейцар, поминая какого-то черта безмозглого, запер за мной дверь.
Я поднялся к себе, принял душ.
Одна таблетка седуксена, серая морда зари за окном. Тиканье часов под ухом. Ну, поплыли, Витек.
Витек, надо же… Никаких сновидений…
Перегудов, Перегудов — благодетель, работодатель, суровая душа, закованная, как нога в ботинок.
Жизнь моя до встречи с Владленом Осиповичем — это одна жизнь, после встречи с ним — совсем другая.
В молодости я увлекался людьми, как иные увлекаются коллекционированием вещей.
Не однажды, повинуясь властному зову непонятного влечения, я волочился за женщинами, маскируя свою душевную аномалию общепринятой формой.
Меня принимали за влюбленного, хотя я испытывал только зуд любопытства. Вообще сложно это объяснить. Все мои чувства и разум всегда сопротивлялись подобным фальшивым с моей стороны контактам, но какой-то один нерв во мне, зудящий как больной зуб, необоримо настаивал на сближении. Я особо выделяю женщин, потому что с мужчинами бывало проще, там обычно создавалась видимость приятельства, необременительного для обеих сторон. И разрыв такого приятельства сходил, как правило, гладко, без надрыва.