Пусть спит секрет мой мирным сном,
Настанет час — раскроется обман.
Во множестве коробочек конфетных
Раздастся перелив камней заветных.
Телефонная трубка молчала, а на душе у Стрита стало совсем невесело.
— Он говорит о наследниках, я почти уверен. Именно о наследниках, а не о случайном проходимце, сумевшем прочитать его «Заморочку». Значит, когда он писал эти строки, то имел в виду настоящего наследника, его, что называется, родную плоть и кровь.
— Думаю, что в данном случае ты совершенно прав. Он пишет «дитя обмана».
— О проклятие… — прорычал Стрит. — Ума не приложу, что уж этот его наследничек сможет почерпнуть из виршей такого, чего не в силах постичь мы с тобой?!
Ван Луйк представил себе девственный австралийский ландшафт. Его интересовало, успел или не успел перед смертью Сумасшедший Эйб шепнуть ближайшему спинифексу свой секрет? Впрочем, какое это может иметь значение! У спинифекса нет ушей, чтобы слышать, и рта, чтобы поведать кому-нибудь эту тайну. О Джейсоне Стрите ван Луйк мог сказать пока лишь то, что австралиец знает о существовании топографического завещания и что он досконально изучил поэтическую стряпню Эйба. А кроме того, от пьяного Эйба Стрит не единожды слышал разглагольствования об алмазах, зеленых, как вода в речной заводи, затененной камедными деревьями; об алмазах розовых, как соски белой девушки, а также о камешках прозрачных, как родниковая вода.
Страстно и тщетно желал сейчас ван Луйк повернуть время вспять: нужно было много лет назад позволить Стриту применить к Абеляру Уиндзору крутые меры. Стрит сумел бы, без сомнения, выпотрошить Эйба и выведать его подноготную. А лучше всего было бы — при соответствующих, разумеется, обстоятельствах, — если бы Эйб попросту отдал концы, унося с собой в могилу тайну алмазного рудника.
— Никто пока еще не смог доказать, что это волшебное место вообще существует, — чуть слышно произнес ван Луйк, не вполне осознавая, что говорит вслух. — Если уж на то пошло, он ведь был полным психом.
— А вот это ты напрасно, старина, — сказал Стрит. — Алмазная дыра не вымысел. Пусть его прозвали Сумасшедшим Эйбом, пусть в некотором смысле он и был не в себе, но не до такой же степени! Алмазы были для него равно что дети, как женщины, как родина, как Господь Бог. В жизни мне довелось услыхать много лжи; правды я слышал куда меньше. Когда при мне Эйб говорил об алмазах, я чувствовал себя священником на исповеди. Я ни разу не прикоснулся к камешкам, что он носил на шее в бархатном мешочке, но готов поспорить, что камни там были стоящие.