Снова пригляделся к ноге.
— Не-е, — проговорил он, закрывая тему, — давай деру, не раздумывай.
Моряк отвернулся и пошел прочь. Адам поспешно вскочил.
— Стойте!
Моряк повернул голову.
Адам не мог найти слов. Сердце его переполняла благодарность. Нет, эта благодать была сильнее и глубже благодарности, от нежности у него перехватило дыхание.
— Не знаю, как... как... — пробормотал он.
— Что — как? — спросил моряк.
— Как благодарить вас, — сказал Адам.
— За что? — спросил моряк.
— За то, что вы сделали.
Моряк осмотрел его с ног до головы.
— Если я что-то и сделал, — сказал он, — то не знаю, зачем.
— Не знаете?
— Может, и знаю, — сказал тот. Потом усмехнулся резко и сухо. Допустим, — он выбил трубку о поручни. — Допустим, просто из любопытства. Я вообще любопытный, забавно иногда смотреть, как можно сделать то или сё. Стало чего-то вдруг интересно, сможет ли человек в твоем положении добраться до берега.
Адам шагнул к нему.
— Неправду вы говорите! — выпалил он.
— Это почему еще? — усмехнулся моряк. — Ты же хотел попасть на берег. В эти чертовы Соединенные Штаты. Вот и все, чего ты хотел, верно ведь?
— Да.
— Ну и вали в свои Штаты, дурачина. Только... — он снова отвернулся и сунул в рот трубку.
Адам ухватил его за рукав.
— Что — только? — спросил он.
Моряк вытащил трубку изо рта.
— Да оставишь ты меня наконец в покое? — выкрикнул он в сердцах.
Он оглядел ведущую на север улицу. Улица была довольно широкая, с трехэтажными домами; одни были деревянные, другие кирпичные, одинаково узкие, с равнодушными, безрадостными, чтобы не сказать безнадежными лицами; на каждом шагу встречались полуподвальные лавки и ремесленные мастерские, напоминающие скорее кроличьи норы, вывески об их продаже и сдаче внаем надменно или уныло болтались над входами; коробки и баки с мусором беспорядочно громоздились на краю тротуара. Улица была странно пустынной. В полутора кварталах от него вынырнула из переулка подвода с двумя лошадьми, торопливо пересекла улицу и исчезла. Ее приглушенное громыхание казалось зловещим.
Потом снова настала тишина. Казалось, из окон полуподвальных помещений и нижних этажей пялится множество любопытных глаз. Приближались сумерки, но света никто не зажигал, квартал темнел окнами, как нежилой. Далеко на северо-востоке черный дым поднимался над городом.
Когда проехала подвода, Адам остановился и подождал, пока тишина снова осядет, как пыль. Он уже порядком отшагал после побега с "Эльмиры". Он сделал это — пробежал по трапу, бросился вслед за Морскими Пехотинцами и рекрутами, потом свернул в переулок и бежал, пока не кончилось дыхание. Остановился перевести дух и вдруг понял, что ни одна живая душа не пытается остановить его. Никто даже не крикнул вдогонку. Он свободен, свободен, и в этот миг свободы вдруг почувствовал себя полностью обесцененным. Никто, никто в целом мире не волнуется об Адаме Розенцвейге. Он может приезжать и уезжать, он как листок в речном водовороте, как пылинка на ветру. Это Америка.