Леопольд Розенцвейг жил во имя свободы, но лишен был счастья умереть за нее. Он продолжал жить год за годом в сырой тюремной камере, даже не зная, что жена умерла, так и не простив его, а сына выслали обратно в Баварию. Потом, через тринадцать лет, его выпустили из подземелья и позволили увезти свой тюремный кашель на родину. Его старший брат, некогда приютивший Адама, принял под свою крышу и Леопольда.
Потом, когда на раскладной койке он выкашливал остатки своей жизни, брат его — lehrer[1], хозяин schule[2], сказал: "Ты жил не по Закону".
Леопольд Розенцвейг, лежа в ожидании нового приступа кашля, ответил: "Я думал, у меня есть ради чего жить".
И брат его сказал: "Говорят, былое благочестие совсем исчезло из нашего мира. Я молюсь. Я сидел на полу в полночь и посыпал голову пеплом. Молился о том, чтобы ты хотя бы перед смертью принял Закон".
Адам, съежившийся в темном углу, задержал дыхание, чтобы услышать ответ отца.
Ответа не последовало.
Брат отца сказал: "Не доверху наполнена ещё чаша слез Господних. И не было в тебе веры, чтобы дождаться, пока переполнится чаша сия, и мир станет святым. Не в Бога ты веровал. Ты верил в человека".
Адам, скорчившийся в темном углу комнаты, комнаты, которую смерть заполняла постепенно, как сумерки, слушал медленное дыхание отца и ждал.
Потом, почти шепотом, отец сказал: "Да, я верил в человека".
"А это — богохульство, — сказал старик, неумолимо склоняясь над ним в наступающих сумерках. — Разве это не богохульство? Отвечай, богохульство?"
Адам услышал, как сердце в груди сжалось и сделалось маленьким. Долгое время ему казалось, что он не сможет больше вздохнуть.
И затем погасшим, бесцветным голосом отец ответил: "Да".
Вот так, в один миг, единым словом отец отнял у сына то, что даровал много лет назад, подарок, доставшийся ему такой дорогой ценой — годами мученичества в берлинском тюремном подвале. Телу отца понадобилось ещё полгода, чтобы умереть, но Адам знал, что его "я" уже мертво. И ещё Адам знал, что в тот миг, когда отцово "я" умерло, его, Адамово, "я" родилось.
Теперь, шесть месяцев спустя, когда тело отца упокоилось в земле, Адам понял, что он, его сын, все годы юности жил только одной мечтой — об отцовской жизни, отцовском мужестве, отцовском геройстве. И устремляя взгляд поверх уличной грязи, поверх свиного хлева герра Целлерта, поверх громоздкого Замка, он ещё яснее понял то, что пришло ему в голову шесть месяцев назад. Это озарение, а вместе с ним и осознание долга, пришли к нему в той самой комнате, в тот самый миг, когда отец отрекся от всего, за что страдал и чем был.