И вдруг у него в голове прозвучал голос Старого Якоба из Баварии: ... носить его и даже умереть в нем. Вот что говорил голос внутри его головы, во тьме. С пулей в теле, говорил голос. Но ботинок все равно останется моим, говорил голос.
Адам резко встал с кресла. Он отдернул левую ногу, отшатнувшись от старика, стоящего на коленях, и впечатал ботинок в сигару, в дымящееся пятно на ковре.
— Чего вы от меня хотите? — спросил он старика.
Старик, так и не поднявшийся с колен, посмотрел на него снизу вверх.
— Я хочу надеяться, что не умру от горя, — сказал он и склонил голову, как будто стыдясь своего признания.
— Мне тоже от вас кое-что нужно, — сказал Адам, удивляясь, насколько отчужденно и сурово прозвучал его голос. — Кое-что поважнее.
— Что же?
— Вы богаты, — проговорил Адам, окинув взглядом мрамор, полированное дерево, позолоту и сверкающее стекло. — У вас есть власть. Есть влияние. Вы можете это сделать.
— Что сделать, сын мой?
— Не называйте меня своим сыном. Вы слышали, о чем я прошу вас? — он подождал, и видя, что Аарон Блауштайн не отвечает, сказал: — Я хочу попасть в армию. И вы должны это устроить.
Аарон Блауштайн поднялся, ослабевший, и стоял перед ним.
— Я могу маршировать! — сказал Адам. — Глядите! — он сделал три уверенных шага по комнате, ловко развернулся и обнаружил, что Аарон Блауштайн грустно качает головой.
— Нет, — сказал старик. — Это не в моей власти, — и указал на ботинок.
— Ну и ладно, — резко сказал Адам, отступая. — Пойду пешком. До Виргинии. Я должен быть там. Когда мой отец шел на баррикады, никто не разглядывал его ботинки. Ему дали мушкет. В Растатте ему дали мушкет в руки.
Он подошел и встал, сердитый, перед стариком.
— Думаете, я приехал сюда, чтобы разбогатеть? — спросил он.
— Нет, ты приехал не для того, чтобы разбогатеть, — сказал Аарон Блауштайн.
— Тогда для чего?
Старик погрузился в раздумье.
— Если ты должен ехать, — медленно проговорил он, — я мог бы устроить это. Но никто не даст тебе в руки мушкет. Да... — он помолчал. — Да, я мог бы это устроить, дело в том...
— Я не могу ехать на ваши деньги, — прервал его Адам. — Разве вы не понимаете?
Аарон Блауштайн смотрел на него долго и внимательно.
— Сынок, — сказал он и запнулся.
— Позволь называть тебя сыном, — сказал он, помолчав. — Позволь ощутить это слово на языке, даже если твое сердце остается глухо к нему.
— Это не потому, что сердце мое к нему глухо, это потому...
Аарон Блауштайн поднял руку с неожиданной властностью.
— Ты поедешь, — сказал он. — Я придумал, как тебе...