— У тебя такое лицо… можно подумать, ты уже жалеешь, что грохнул столько денег, и все. что я тебе только что рассказала… тебе ведь просто смешно, а?
Положение ухудшалось. Акеми, которой, конечно же, очень хотелось упрекнуть меня за восемь месяцев моего отсутствия, находилась на грани истерики. Истерика! Слово показалось мне старомодным. Я чувствовал, что Акеми, переполняемая той самой энергией, которая рождается от безысходности, готова наброситься на меня с совершенно абсурдными обвинениями, наговорить неизвестно чего. Я не знал, как быть: она непременно накинулась бы на меня, если бы я продолжал молчать, но ответь я — это могло бы разозлить ее вдвойне. И первое и второе заранее утомляло меня. Конечно, лучше было промолчать в ответ на необоснованные обвинения, но дело в том, что я молчал уже довольно долго. Это пятно, след от шрама, величиной с монету в пятьсот иен, осталось от ожога лазером на месте родимого пятна. Я живо представил себе ситуацию: родимое пятно, приподнятое двумя длинными волосками, затем запах паленой свинины в момент облучения и наконец красное пятно. Я знал, что, раздевая ее, я не удержусь и спрошу, сколько мужчин у нее было за это время, и мне стало дурно. Всем, кто спал с ней до меня, нравилось это родимое пятно с двумя волосками, а те, кто будет после, вряд ли обратят внимание на этот оставшийся красноватый шрам; я один знал всю историю.
— Ну все, я ухожу!
Акеми поднялась, прошла к выходу, проталкиваясь сквозь толпу посетителей, которые все до одного были моложе ее лет на десять. У двери она обернулась ко мне, как бы говоря: «Так ты идешь или нет?» Я почувствовал, как на меня обратились взгляды раскрасневшихся студентов, в большинстве своем довольно пьяных. «Что за тип, не может послать подальше эту невзрачную дамочку». — казалось, говорили они. У официанта были лисьи глаза, и взгляд его пронзила ярость: не дав ему договорить, что с меня всего две тысячи восемьсот семьдесят одна иена, я сунул ему три тысячных банкноты и кинулся вслед за Акеми. Когда я выбрался наконец на улицу, Акеми стояла у края тротуара и ловила такси.
— Я… — прошептала она в такси, которое везло нас по району Иоцутани, — я никчемная, пустая… не только сейчас, с тобой, я всегда была такой, с самого рождения. Когда-то… видишь ли… я тебе уже говорила, что я из города, который стоит на берегу океана? Когда-то, не знаю точно, когда, за нашим домом по краю холма тянулись мандариновые поля. От них доносился невероятный, изумительный запах, и в этом аромате расцветали каны, я… я… я все время говорила себе, что я пустая, глядя на океан, но почему? Почему? Почему?