— Я тебя больше не люблю.
— Совсем не это говорит твое лоно, когда я в него вхожу.
— Оно врет.
— Естество не умеет лгать.
Я испуганно оглядывалась, боясь, как бы какой-нибудь официант не услышал, о чем говорит Дрисс. К счастью, мы сидели под перголой одни: других клиентов отпугнула прохлада морского воздуха, и они не стали выходить на террасу.
— Вернешься ко мне сегодня вечером.
— Нет.
— Не заставляй меня кричать.
— Не заставляй меня смотреть, как ты занимаешься любовью с этими двумя шлюхами.
— Я занимаюсь любовью только с тобой!
— Ты надо мной издеваешься!
— Ты ничего не понимаешь. Просто не понимаешь!
— Чего ты хочешь! Я всего-навсего крестьянка, а ты слишком заумный феодал!
— Тебя именно это смущает!
— Меня смущает то, что ты меня не уважаешь!
Он начал орать. Я вскочила, чтобы уйти. Он перехватил меня по дороге. Я села в машину, не говоря ни слова, подавленная. Он гнал так, словно спешил в могилу. Шлагбаум начал опускаться, послышался пронзительный гудок поезда справа. Он вогнал в пол педаль газа, вопя «Сейчас!» По глазам полоснул ослепительный свет фар. Я заорала:
— Нет! Нет, Дрисс! Не делай этого!
Мы снесли шлагбаум, и «DS» проскочил по рельсам за десять секунд до появления поезда. Дрисс вывернул руль, и машина скатилась в кювет, в двух метрах от лагуны. Провода высокого напряжения угрожающе краснели у нас над головой. С тех пор я знаю, как выглядит Апокалипсис.
Я не заплакала.
Не двинулась.
Уронив голову на руль, Дрисс громко дышал и всхлипывал.
Прошла вечность.
Я открыла дверцу. Я начала царапать себе лицо от висков до подбородка — я видела, что так делают женщины моего племени, когда горе их разрывает сердце небес.
С каждой раной мои причитания становились громче:
— За твоих шлюх. За мой стыд. За мою погибель. За то, что узнала тебя. За то, что полюбила тебя. За Танжер. За разврат. За сплетни. За все.
— Умоляю, прекрати. Говорю тебе, хватит! Ты себя изуродуешь!
Кровь стекала по моим предплечьям до самых локтей.
— Отвези меня к тете Сельме, — велела я ему, обессилев.
Он обтер мне лицо и руки полой рубашки, доехал до ближайшего медпункта, вышел оттуда с пузырьками и бинтами. Я заснула в его объятьях, со щеками, испачканными йодом и мазью.
Я не выходила из его дома неделю — я была его ребенком, его бабушкой и его вагиной. Каждый раз, оседлав его, я видела его сердце, небо, где летали кометы со снежно-белыми хвостами, пылающие в центре, словно дракон. Дрисс бредил, содрогаясь от моих укусов, обливаясь потом: «Твои губы! Твои губы, Бадра! Твои губы меня погубили!»
Под утро, когда необратимое мое одиночество покрылось солью и спермой, я сказала ему: