— Я уезжаю из Танжера.
— Ах… Ты выходишь замуж?
— Нет, просто возвращаюсь на родину.
— Мне сказали насчет твоей матери… Тебе достанется родительский дом?
— Я перекуплю у Али и Наймы их части наследства.
— Тебе никогда не нравился Танжер.
— Неправда. Ни один город не дал мне столько, сколько дал Танжер.
— И взял, наверное, тоже.
— Ах! Город здесь ни при чем.
Я вдыхала морской воздух полной грудью, смотрела, как лодки скользят по воде у причалов. Вечер обещал быть тихим, воздух еще хранил тепло.
— Я хочу уехать с тобой, — сказал он.
Я по-матерински строго покачала головой:
— Это неразумно.
— Я не о сегодняшнем вечере. Я хочу навсегда. Я хочу уехать в Имчук.
— Тебе нельзя. Там не твой дом.
— Ты — мой дом. Я хочу вернуться к тебе.
Он рассказал о метастазах, о морфине, о последней стадии, Слезы полились из моих глаз на едва начатую дораду с кружочками лайма. Пришлось вытереть их столовой салфеткой.
Я подняла глаза к небу. Что же нам делать?
— Бадра, хочешь выйти за меня замуж?
— Никогда!
— Ты не можешь вернуться в Имчук с мужчиной, не выйдя за него замуж.
— Это не твое дело! А почему ты не женился?
— Наверное, потому же, что и ты. Слишком много свободы, слишком много гордости, слишком много всего.
Мы не говорили о любви. Не говорили о прошлом. Выходя из ресторана, Дрисс взял меня под руку, потом оперся на мою руку. Мой мужчина постарел. Теперь он стал моим приятелем.
* * *
Дрисс вернулся со мной в Имчук, чтобы просить у Аллаха отсрочки приговора и в случае отказа умереть среди пшеничных полей.
Я смотрю на него и едва его узнаю. Он сидит у окна в доме хаджалат, в нашем новом пристанище после потопа. Он глядит на небо и говорит, что слышит, как ветер пустыни свистит у него в груди. Я подхожу к нему и прижимаю его голову к своей груди. Он целует меня сквозь ткань, затем отправляет поцелуй в декольте. Его волосы не такие густые, как раньше, но все так же пахнут дорогим одеколоном.
Сгущается ночь. Я любуюсь Большой Медведицей и вижу, как падают звезды. Я не сказала Дриссу, что иногда вижу Садека, первого мужчину, который указал мне, чужестранке, дорогу в Танжере. Иногда я думаю, что убила Садека, и мне уготовано место в аду, а Бог все еще оплакивает смерть молодого человека двадцати четырех лет от роду, отличавшегося безумием и хорошими манерами. Но ведь Аллах знает, что я не видела смерти Садека. Что я ничего не поняла в его несчастье.
Иногда он является мне рядом с колодцем, в средней точке, где север сходится с востоком, где я читаю свои молитвы. Он всегда приходит между аср и могреб; лицо его юно, а фигура кажется хрупкой. Он знает, что в эти часы молиться запрещено. Он никогда не разговаривает со мной, а просто смотрит, как я наблюдаю за движением предзакатного солнца по небу. Вначале он плакал. С тех пор как я откупаюсь от него милостыней, посвященной лично ему, он довольствуется тем, что сопровождает меня до порога за десять минут до того, как красноватый диск исчезнет за горой. Даже после смерти он остался ревнивым и гордым. Он отказывается переступать порог дома, в котором спит другой мужчина.