Галя помахала Сережке рукой. Она как-то очень красиво помахала рукой. Наверно, ее в балетной школе научили. Она пошла вперед. Мы отстали.
— Что-нибудь срочное? — спросил Сережка.
— Да. Очень срочное и очень секретное.
— Долгий разговор?
— Долгий.
— Тогда пойдем ко мне, все подробно расскажешь. Мать нам мешать не будет.
Мать Сережки, тетя Клава, широколицая, незаметная, всегда молчаливая женщина.
— Здравствуйте, ребятки, — сказала она, отворив дверь. — Проходите, сейчас ужинать дам.
Сережка долго мылся. Мать возилась на кухне. Я сидел один, и мне захотелось есть. Сегодня такой день, что я и обедаю и ужинаю в гостях. Пообедал у Кириакисов и поругался с хозяевами. Не хватает только, чтобы я после ужина поругался с Сережкой.
Мы ели с Сережкой из одной сковородки. Картошка была поджарена на постном масле и заправлена луком. Запивали мы картошку сладким чаем. Тетя Клава не ела с нами. Она сидела, подперев голову кулаками, и смотрела на сына. За весь ужин она сказала только, что целый день простояла в очереди за мясом, но мяса ей не хватило.
— Война, мама, — ответил Сережка, будто мать сама этого не знала.
Когда сковородка опустела и чай был допит, Сережка посмотрел на меня и сказал матери:
— Нам с Крыловым поговорить надо. Вы извините, мама.
У них так в семье принято. Сережка и отца и мать называл на «вы».
Мы остались вдвоем, я долго не знал, как начать.
— Ну, — поторопил Сережка, — какие у тебя секреты?
— Я к тебе как к старшему товарищу, как к комсомольцу, — начал я строгим голосом. — Это вопрос-государственный. Только выслушай меня внимательно.
Сначала я рассказал про то, как у Кириакиса горела дача, и про то, что Андрей Глебович был совершенно спокоен. Будто это не его дача горит. Я честно признался, что тогда ничего не заподозрил. Просто подумал: вот какой спокойный человек! Я совершенно упустил из виду, что у него бабушка чистокровная немка, урожденная Штеккер.
Сережка нахмурился.
— Я понимаю, — сказал я, чтобы он не обиделся, — ты дружишь с Галей. Но ведь дочь за отца не отвечает.
— Давай, давай, — кивнул Сережка, — я слушаю.
Я сказал, что на мысль о симпатиях Кириакиса к немцам меня натолкнул Петын и, если бы не он, я до сих пор ходил бы развесив уши на просушку. Потом я вспомнил, как мы спорили с Андреем Глебовичем про Левшу, который подковал блоху, и что не зря ему не нравится этот замечательный рассказ. Наконец дошла очередь до сегодняшнего дня. Я рассказал, как он восторгался немецкой светомаскировочной фарой, как танцевал вокруг примуса, как восхвалял немецкий бидон под названием канистра.