— Ах, и Лена вечно горюет об этом, ваше превосходительство, — пожаловалась гувернантка. — Но я уже давно перестала говорить об этом.
— Вы этого и не должны были говорить, госпожа фон Гербек, — прервала ее строго Гизела. — Не вчера ли вы еще уверяли одну из наших судомоек, что большой грех быть тщеславной?
Улыбка заиграла на губах баронессы, гувернантка же вспыхнула при этом напоминании.
— И я была вполне права! — продолжала она с жаром. — Эта глупая, бессовестная девчонка купила себе круглую соломенную шляпку, точь-в-точь как моя новая!.. Но, милейшая графиня, возможны ли подобные сопоставления!.. Это непростительно с вашей стороны! Да, да, это опять одна из ваших колкостей!
— Я надеялась тебя увидеть в том восхитительном домашнем туалете, который я тебе выслала из Парижа, мое дитя! — сказала баронесса, не обращая внимания на сетования гувернантки.
— Он мне слишком короток и узок — я выросла, мама.
Испытующий взгляд черных глаз мачехи скользнул по лицу девушки.
— Он сделан именно по той самой мерке, которую Лена сняла мне при моем отъезде, — сказала она протяжно и в то же время с едкостью. — Надеюсь, ты не желаешь меня уверить, милочка, что в такое непродолжительное время ты так переменилась?
— Я никогда ни в чем не желаю тебя уверять, мама, и потому должна также тебе сказать, что этого платья я никогда бы не носила, даже если бы оно было мне в пору, — я не терплю ярких цветов, тебе известно это, мама. Красную кофточку я подарила Лене.
— Хороша будет горничная в дорогом кашемире! — вскричала баронесса, под насмешкой желая скрыть досаду. — На будущее я остерегусь что-либо выбирать без твоего разрешения, душечка… Но я позволю себе заметить: к столь изысканной простоте в такой молодой особе, как ты, я всегда отношусь с недоверием — по-моему, она не более, не менее, как лицемерие.
На лице Гизелы мелькнуло презрение.
— Я буду лицемерить? Нет, для этого я слишком горда! — сказала она спокойно.
Это редкое спокойствие в таком молодом существе невольно наводило на сомнение, было ли оно следствием врожденной мягкости характера, или же источник его лежал в преобладании разума над чувством.
— Я нисколько не отвергаю твоего желания быть одетой к лицу, — продолжала она далее. — Другие могут украшать себя, повинуясь моде, но я этого не сделаю!
— А, так ты, моя маленькая скромница, убеждена, что так тебе более идет? — вскричала баронесса, лорнируя падчерицу с головы до ног, с выражением презрительной иронии.
— Да, — отвечала Гизела без смущения и не колеблясь, — мой вкус говорит мне, что прекрасное должно заключаться в простоте и благородстве линий.