— Курносенькая, — сказал он и запнулся. — У меня сестру тоже Леной зовут… — И замолчал.
Ее позвали к другой койке. Она подавала раненым судно, уговаривала их пить кипяченую воду, стирала мокрой тряпкой пыль, оправляла постели, на стоянке, по просьбе раненых, сбегала на станцию и купила ведро малины. Веселый капитан, толстяк в гипсовом корсете, с прибаутками делил малину и Лене дал полную баночку.
В обед она опять подошла к Глушкову.
— Ешьте! — сказала она. — Это же индивидуальный обед, специально для вас военфельдшер заказала. Баранина с помидорами. А на ужин вам будут творожники. Ешьте!
— Я ем, ем, — нетерпеливо сказал он и положил в рот ломтик помидора. — Постой, курносенькая, не уходи, все время ты уходишь. Я буду есть при тебе.
— Хорошо, — сказала она и села рядом.
— Вы не едите, — сказала она немного погодя. — Вы только делаете вид. Вам нужно есть.
— Чтобы жить, что ли? — спросил Глушков.
— Ну, конечно. Чтоб жить.
— Я соврал про сестру, — сказал Глушков. — Она мне не сестра. Мы хотели пожениться. Теперь за другого пойдет… Ну, это наплевать. Это мне меньше всего, как говорится… Съешь эту индивидуальную баранину, если хочешь. Я не буду.
— Совсем не факт, что пойдет за другого, — сказала Лена.
— А мне безразлично, пойдет, не пойдет… Я не вернусь. — Он заскрипел зубами. — Инвалид, мерзость какая… Явлюсь с деревяшкой… проклятые фрицы! Я выпишу маму к себе… куда-нибудь. Будем жить в другом месте. Мама за мной всюду поедет. Мамы — куда угодно поедут…
— И совсем не мерзость, — сказала Лена, глядя в одну точку перед собой. — Я не понимаю, как это может быть мерзость. И для мамы вашей и хоть бы для кого — вы и без ноги такой же близкий, как с ногой. И если хотите знать, то у вас самая чепуха. Вы остались и трудоспособный, и красивый, вы молодой, сможете учиться на что угодно, женитесь, — у вас вся жизнь впереди. И не деревяшка, а сделают вам хороший протез, будете ходить в ботинках, ничего даже не заметно…
Он закрыл глаза и замолчал. А она ушла в другой конец вагона, потому что ей вдруг ужасно захотелось погладить Глушкова по бритой голове. Положить руку ему на лоб, белый-белый над чертой загара. Даня…
Долгий жаркий день догорел наконец. Закончилась вечерняя суета ужин, процедуры, последняя заправка постелей перед сном. В последний раз Ольга Михайловна прошла через вагон, потушила лампы, оставила одну — на столике у дежурной… Лена тихо ходила взад и вперед по толстому половику. Вагон — без перегородок, просторный, уютный, с шезлонгами и столиками был бы совсем как госпитальная палата, если бы не второй ярус подвесных коек. Десять коек справа, десять слева: пять внизу, пять вверху с каждой стороны. На каждой подушке — бритая голова, загорелое лицо… Лампочка в голубом абажуре бледно светила на эти темные лица, закрытые глаза, сомкнутые сном губы. Только Глушков не спал. Лена каждый раз, проходя, видела, как блестят его глаза.