— Я как раз и пришла, чтобы поговорить с вами об этом, — начала она, подходя ближе к его кровати, чтобы не повышать голоса. — Я не могла говорить в присутствии вашего отца, — прошептала девушка, словно опасаясь, что старый граф ее услышит, — а после его ухода с вами были мистер Эрик и Граймз. Потом я должна была мыть посуду. Но сейчас все спят, а утром вы будете слишком заняты для беседы с глазу на глаз, поэтому я рада, что вы до сих пор не спите. Милорд, не считайте, что вы обязаны уезжать! Вы нас не обременяете, и я уже говорила вам об этом. Вы нас совсем не стесняете. И можете оставаться здесь до тех пор, пока не будете в состоянии танцевать на лестнице. Пожалуйста, поверьте мне.
— Я верю. И уезжаю вовсе не поэтому. — Он устало взглянул на нее. — Дорогая Алли, — мягко произнес он, — посмотрите на себя! Вы же в ночной рубашке.
Ее рука взлетела к воротнику.
— Она еще более закрытая, чем мои платье, — возразила девушка.
Так и было. Ткань закрывала ее от шеи до кончиков пальцев на ногах. Блестящие волосы были заплетены в косу. Несколько тонких прядок трепетали вокруг лица, слегка покрасневшего, что подчеркивало яркий блеск глаз. Она соблюдала все приличия, но мысли Драмма никак нельзя было назвать приличными. Одно только знание, что она собралась ложиться в кровать, делало ее распутной в его глазах.
— Это не имеет значения, — сказал он, — потому что вы в ночной рубашке. Мы живем в жестоком, чопорном мире, Александра. Вы здесь, в рубашке, это нарушает правила приличия. То, что вы со мной наедине, плюс то, что теперь моей жизни ничто не угрожает, — эти факты у многих могут вызвать неверные мысли. Когда я был при смерти, ничто не имело значения. Когда никто не знал, что я здесь, подобные вещи тоже значили очень мало. Но теперь мое местонахождение известно всем, и все знают, что я окреп — во всяком случае, достаточно для того, чтобы разрушить репутацию. Я уезжаю по соображениям пристойности, моя дорогая. Ради вашего блага, поверьте в это.
«И моего тоже», — подумал он, но не сказал этого. Сейчас он не видел очертаний ее фигуры, но лампа хорошо освещала ее лицо. Ему будет не хватать серьезного и милого овального личика, с прямым носом и вздернутой верхней губой. «Зачем говорить о других людях и о том, что они могут себе вообразить!» — с печалью и отчаянием подумал он. Без сомнения, ему требуется общество других женщин, чтобы не замыкаться полностью на ней. Какой бы очаровательной она ни была, он не считал, что имеет право испытывать настолько безнадежно сильное желание. И все же она стала для него единственной женщиной на свете — сиделкой, подругой и объектом страсти. Его отец был прав — пора уезжать, пора!