— Дьявольщина! — воскликнул бандит. — Ты же едва стоишь на ногах!
— Хочешь проверить, как я стою на ногах? Попробуй достать свой револьвер.
— Нет уж, — благоразумно возразил Смок. — У тебя хватит дури пристрелить меня на месте.
Конагер повернулся, ухватился за луку седла, но сесть не успел. Колени его подогнулись, он вцепился в стремя, но и оно выскользнуло из пальцев. И тут он упал ничком и больше не шевелился.
Некоторое время все сидели неподвижно. Пит Кейзьюс неотрывно глядел на Конагера, потом бросил короткий взгляд на Смока.
— Про какой это город ты мне рассказывал? Майлзтаун, кажется?
— По дороге в Монтану, — откликнулся Парнелл. — Неплохая идея.
Поколебавшись минуту, он отбросил одеяло и замер на месте, но Конагер не шевелился.
Завороженный и испуганный, Кудрявчик Скотт разглядывал ковбоя, а затем перевел взгляд на Смока.
— Ты убьешь его?
— Убить? Его? — резко обернулся Смок Парнелл. — Мальчик, о чем ты говоришь? Я, может, и преступник, но не палач и не стану никого убивать на холодную голову, а тем более джентльмена. А здесь перед нами, как согласится мой друг Кейзьюс, действительно джентльмен.
— И что же мы будем делать?
— Мы — я и Пит — возвращаемся на ранчо, забираем Криса с Тайлом и уходим в Монтану. Поедем на север вместе с весной. Пора уж!
— А как же я? — запротестовал Скотт.
— Ты останешься с ним. Когда очухается, доставишь его на ранчо Сиборна Тэя. Он один, правда, стоит больше, чем все это ранчо. И пока останешься рядом с ним. Присматривайся хорошенько. А вот когда почувствуешь себя хоть вполовину таким, как он, то возвращайся ко мне — если в тебе, конечно, еще сохранится влечение к разбою.
Когда бандиты скрылись из виду, Кудрявчик Скотт раздул костер и подтащил лежащего без сознания Конагера поближе к теплу. Потом, не без тревоги думая о том, что тот сделает, когда очнется, подсунул под него подстилку, укрыл одеялами и, усевшись рядом, стал ждать рассвета.
Несколько раз он принимался разглядывать спящего — грязного, небритого, в изорванной в клочья одежде, пропитанной кровью, и все больше проникался уважением и пронзительной жалостью к нему.
Конагер без конца ворочался, бормоча что-то о ветре в траве.
— Перекати-поле, — шептал он, — катись колесом… колесом…
Для Скотта его слова звучали как бессмыслица. Когда же люди в бреду разговаривали осмысленно?