— Джон Локателли участвовал в этой операции вместе с вами, да?
— Мы некоторое время работали вместе.
— Что, по-вашему, заставило его поступить так, как он поступил?
— Наверное, нервы сдали.
— Вы считаете самоубийство трусостью?
— Нет, — ответил Брэдли. — Я никогда не придерживался этой точки зрения. Он постарел для того образа жизни, который был вынужден вести. Его нервная система не могла выдержать такого напряжения и такой нагрузки. Или он был не в состоянии глядеть в лицо кое-каким фактам. Да нам ли судить?
— Он был приятный человек. Я видел его в Центре. Он приезжал читать нам лекцию.
— Один из лучших, — согласился Брэдли, — только сентиментальный, может, чересчур сентиментальный для нашей работы. Вы, наверное, слышали о крупной сделке с Муссолини, в которой он почти добился успеха. Мы все были большими поклонниками Джона Локателли. Я уверен, что у него сдали нервы.
— Он до конца оставался идеалистом, — сказал Фергюсон и нахмурился: опять у него по неосторожности вырвалось выражение из того мира, от которого он отрекся. — Он был человеком искренним, — поправился он.
— Локателли позволил себе роскошь сохранить совесть, — сказал Брэдли. — Что заставляло его балансировать на туго натянутом канате. Куда лучше отдать свою совесть родине на сохранение. — И оба расхохотались.
— Он, по-видимому, не мог пережить того, как предали Джентиле, — предположил Фергюсон.
— Вполне возможно. Он был простым солдатом и жил мифами прошлого.
— В Центре говорят о таких делах.
— О каких?
— Как, например, история с Джентиле.
— Все еще толкуют об этом?
— Мифы нашего времени, — сказал Фергюсон. — Слушаешь их и забываешь, потому что не веришь в них. А потом вдруг оказываешься в таком вот месте вроде этого, и все становится правдой. Я изучил тут несколько дел, которые вы мне дали. Эти вендетты! Уму непостижимо. На днях застрелили четырнадцатилетнего мальчишку за поступок, совершенный его отцом еще до его появления на свет. Как это сицилийцы могут быть такими?
— Потому что они совсем не похожи на нас.
— Я приехал сюда только потому, что меня не послали в Париж, — признался Фергюсон.
— Знаю.
— А вам здесь нравится, правда?
— Да.
— Что же здесь хорошего, разрешите спросить?
— Что здесь хорошего? Не знаю. — Какими словами можно описать этот сплав неопределенных эмоций? Этот душевный отклик на ляпис-лазурь великого города, мраморных грифонов, пышногрудых ангелов, просвечивающее сквозь пальмы небо, желтовато-смуглые лица, демонстрацию крови девственниц, запах пробивающейся сквозь траву воды, лицо Христа, выглядывающее из-за плеча хитро улыбающегося архиепископа? — Просто все началось не только в Афинах, но и здесь. — И я помог спасти этот край, убеждал он себя. Я помог отстоять его. — Вам следовало бы побывать в Сиракузах, — сказал он.