— На меня все это произвело огромное впечатление, — призналась Ариана, — я не представляла, как много включает в себя профессия архитектора. По правде говоря, — застенчиво добавила она, — мои эскизы были настолько ужасными, что Тереза спрятала мой блокнот для рисования в надежде, что я брошу это занятие.
Губы Трентона дрогнули.
— И ты бросила?
— Да. И по правде говоря, испытала огромное облегчение.
— А что ты любила делать? — с любопытством спросил он.
— Я вела подробный дневник с описанием всех животных, птиц и растений в Уиншэме. Но большую часть дня проводила на уроках французского.
— А, так ты любишь французский?
— Ненавижу.
Брови Трентона вопросительно приподнялись.
— Тогда почему же…
— Потому что моим воспитанием занималась мадемуазель Леблан.
— Кто это мадемуазель Леблан?
— Моя гувернантка, — объяснила Ариана. — Она считала все остальные занятия, кроме французского, пустяками, — говоря это, она подошла к стулу с прямой спинкой, хлопнула по столу орехового дерева и прищемила нос другой рукой.
— Ты выучишь французский, enfant[1], или лишишься завтрака сегодня, — монотонно пробормотала она в нос. — Мы не можем терять время на пустые мечты и не можем научиться чему-то важному, если будем корябать всякий вздор на бумаге.
Погрозив пальцем в сторону Трентона, Ариана нахмурилась и сказала с насмешливым осуждением:
— Когда-нибудь ты выйдешь замуж за состоятельного титулованного джентльмена и будешь путешествовать за границу; ты должна быть основательно знакома с francais… la langue de beaute[2]. О, ты безупречно произносишь такие слова, как la moineau и le rouge-gorge, так же как и le jasmin, le chevrefeuille, а так же название всех других птиц и цветов из сада Уиншэма. Но, уверяю тебя, на благородного джентльмена не произведет большого впечатления, когда он услышат, как ты переводишь «воробей», «малиновка», «жасмин» и «жимолость»! Нет, enfant, он совершенно не будет доволен женой, чей французский состоит из названий les oiseaux et les fleurs[3]!
Из груди Трентона невольно вырвался смех.
— Что за чудовище! Как ты выносила ее?
Ариана опустила руки, на щеках ее появились ямочки.
— Это было довольно просто. Видишь ли, мадемуазель почти ничего не видела без очков. Так что дважды в неделю я просто перекладывала их на другое место, и, пока она пускалась в многоречивой монолог по поводу красот французского языка, я вылезала в окно. Она ни разу не заметила. А, к счастью для меня, окна классной в Уиншэме выходили прямо к конюшне. И я восхитительно проводила утро.
— А я-то думал, что ты была самой послушной и покорной из детей, — усмехнулся Трентон.