Лежа в ванне, я снова и снова повторяла его про себя. Воду я сделала не слишком горячую, чтобы кожа не покраснела.
Я натерла душистым лосьоном каждый сантиметр своего тела и надела новую ночную рубашку, фантастически дорогую, обольстительную и девственную. Войдя в спальню, я ожидала возгласа одобрения. Его не последовало. Рори, бледный как смерть, говорил по телефону.
— Алло, — говорил он, — да, это я. Я знаю, что давно. Где я? В Париже, в «Реконэсансе». Помнишь «Реконэсанс», дорогая? Я хотел тебе сказать, что женился сегодня, так что мы квиты.
С выражением отвратительного торжества на лице он бросил трубку.
— Кому ты звонил? — спросила я.
С минуту он смотрел на меня так, будто видел впервые. Как в вечер нашей первой встречи, в нем ощущалось какое-то зловещее спокойствие, затаенная угроза.
— Кто это был? — снова спросила я.
— Не твое дело, — прорычал он. — Если я на тебе женился, это еще не дает тебе права меня допрашивать.
Мне показалось, что он ударил меня. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, ощетинившись. Потом он взял себя в руки, извинился и принялся целовать меня как сумасшедший.
Когда я проснулась среди ночи, он стоял у окна и курил сигарету. Он стоял ко мне спиной, но в его поникшей фигуре было что-то до отчаяния тоскливое.
С болезненной тоской я размышляла о том, почему он счел необходимым звонить какой-то женщине в первый день своего медового месяца и с таким мстительным удовольствием сообщать ей о своей женитьбе.
Замужество, как я обнаружила за время нашего медового месяца, может быть, и вправду ложе из роз, но зато у этих роз шипов предостаточно.
Не то чтобы я меньше любила Рори, скорее наоборот, но жить с ним было нелегко. Во-первых, я никогда не могла угадать, в каком он будет настроении через пять минут. Длительные периоды мрачности чередовались с фейерверками страсти, за которыми следовали периоды прострации, когда он сидел часами, наблюдая игру солнечных лучей на платанах за нашими окнами.
Бывали и внезапные вспышки безудержного гнева — в шикарном ресторане он швырнул тарелкой с пюре в пролетавшую муху.
Мне также пришлось привыкать к тому, что все смотрели на Рори, а не на меня. Я не могла часами охорашиваться перед зеркалом, чтобы состязаться с элегантными француженками. Если Рори вдруг решал куда-то выйти, приходилось вылетать из постели в душ под его раздраженное ворчание — «на кой черт тебе вся эта косметика?».
Наша повседневная совместная жизнь была напряженной. У меня не было ни минуты побрить под мышками или подкрасить у корней волосы. Он много работал. Мне очень хотелось, чтобы он нарисовал меня, и я то и дело откидывала назад волосы, чтобы выставить напоказ свое лицо, но его больше интересовали морщинистые старики и старухи, сидящие в парижских кафе. Надо признать, его зарисовки были исключительно удачны.