Стареют все – и ловелас,
И Дон-Жуан, и Греи.
И не садятся в первый класс
Сбежавшие евреи.
Стюардов больше не берут,
А отбирают – и в Бейрут.
Никто теперь не полетит:
Что там – Бог знает и простит…
Стареем, брат, седеем, брат, —
Дела идут, как в Польше.
Уже из Токио летят.
Одиннадцать – не больше.
Уже в Париже неуют:
Уже и там витрины бьют,
Уже и там давно не рай,
А как везде – передний край.
Стареем, брат, – а старикам
Здоровье кто утроит?
А с элеронами рукам
Работать и не стоит.
И отправляют нас, седых,
На отдых – то есть бьют под дых!
И все же этот фюзеляж —
Пока что наш, пока что наш…
‹Между 1973 и 1978›
Муру на блюде
доедаю подчистую.
Глядите, люди,
как я смело протестую!
Хоть я икаю,
но твердею, как Спаситель, —
И попадаю
за идею в вытрезвитель.
Вот заиграла музыка для всех —
И стар и млад, приученный к порядку,
Всеобщую танцуют физзарядку, —
Но я рублю сплеча, как дровосек:
Играют танго – я иду вприсядку.
Объявлен рыбный день – о чем грустим!
Хек с маслом в глотку – и молчим, как рыбы.
Не унывай: хек – семге побратим…
Наступит птичий день – мы полетим,
А упадем – так спирту на ушибы!
‹Между 1976 и 1978›
В Азии, в Европе ли
Родился озноб —
Только даже в опере
Кашляют взахлеб.
Не поймешь, откуда дрожь – страх ли это, грипп ли:
Духовые дуют врозь, струнные – урчат,
Дирижера кашель бьет, тенора охрипли,
Баритоны запили, ‹и› басы молчат.
Раньше было в опере
Складно, по уму, —
И хоть хору хлопали —
А теперь кому?!
Не берет верхних нот и сопрано-меццо,
У колоратурного не бельканто – бред, —
Цены резко снизились – до рубля за место, —
Словом, все понизилось и сошло на нет.
Сквозняками в опере
Дует, валит с ног,
Как во чистом во поле
Ветер-ветерок.
Партии проиграны, песенки отпеты.
Партитура съежилась, ‹и› софит погас,
Развалились арии, разошлись дуэты,
Баритон – без бархата, без металла – бас.
Что ни делай – всё старо, —
Гулок зал и пуст.
Тенорово серебро
Вытекло из уст.
Тенор в арье Ленского заорал: «Полундра!» —
Буйное похмелье ли, просто ли заскок?
Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо
Чуть едва не до смерти струнами засек.
‹До 1978›
Мажорный светофор, трехцветье, трио,
Палитро-партитура цвето-нот.
Но где же он, мой «голубой период»?
Мой «голубой период» не придет!
Представьте, черный цвет невидим глазу,
Все то, что мы считаем черным, – серо,
Мы черноты не видели ни разу —
Лишь серость пробивает атмосферу.
И ультрафиолет, и инфракрасный,
Ну, словом, все что чересчур – не видно, —
Они, как правосудье, беспристрастны,
В них все равны, прозрачны, стекловидны.
И только красный, желтый цвет – бесспорны,
Зеленый – тоже: зелень в хлорофилле, —