– Потерпи, моя красавица, потерпи, я знаю, больно, но скоро пройдет. Не плачь, девочка моя… Доктор, а по-другому вы не можете? – раздраженно спросил он. – Что же по живому прямо, ей ведь и правда плохо.
– Было бы можно, так и делал бы по-другому! Коваль, он кто у тебя, врач?
– Нет, майор спецназа, – резко ответил Федор, – но даже я знаю, что от болевого шока умирают!
– Дорогой мой, – продолжая работать, заметил Валерка, – женщины в принципе менее восприимчивы к боли, если хотите знать. Вот вы на ее месте уже давно бы сознание потеряли, а она молодец. Ты же молодец, Коваль?
– Валерка, я тебя прошу, заканчивай скорее, иначе я правда скоро отключусь, – прошептала она, стараясь справиться с собой.
– Все, душа моя, ухожу уже. Баралгину хочешь? Я девчонкам скажу, чтоб поставили…
– Не надо, хуже не будет, – отказалась она, вытирая слезы.
Когда они остались в палате одни, Федор погладил ее по лицу и спросил с сочувствием:
– Как же ты вытерпела это все, Маринка? Бедная моя…
Она провела в больнице полтора месяца, вышла вся в шрамах и рубцах. «Марине от Дениса на долгую память…» Глядя на себя в зеркало, висевшее в ванной, разревелась от злости. Эти безобразные рубцы от ключиц и ниже ничем уже не замаскируешь, не спрячешь. Теперь вместо любимого эротического белья она обречена носить боди до горла. А бассейны, сауны и пляжи – вообще тема закрытая… Как же она допустила подобное, как позволила?.. Услышав рыдания, явился Федор, вытащил плачущую Марину из-под душа:
– Что происходит? По какому поводу слезы?
– Я – уродина, я никогда не смогу раздеться перед мужчиной, не надену декольтированного платья, я даже видеть себя в зеркале не могу…
Он резко размахнулся и ударом кулака разбил висящее над ванной зеркало. Осколки посыпались дождем. От неожиданности Коваль вздрогнула.
– Так, одну проблему решили. Дальше что по списку? Платье? Купим менее открытое. А насчет мужчин… Лично я готов смотреть на тебя сутками, понимаешь? Ты нужна мне любая, – спокойно сказал он, разглядывая глубокий порез на руке.
Достав из шкафчика аптечку, Марина залила рану перекисью, наложила повязку. Прижавшись к забинтованной руке щекой, спросила:
– Больно?
– Уже нет. А ты… не смей называть уродиной мою любимую женщину. Она, конечно, слегка чокнутая, но это ее совсем не портит. Ведь и люблю я тебя за то, что ты не такая, как другие.
Всю жизнь Коваль доставалось за эту непохожесть, неправильность, ее шпыняли за это в школе, в институте, на работе. «Коваль, ты не лучше остальных, не противопоставляй себя коллективу!» – любимая фраза классной руководительницы, произносимая по нескольку раз на дню, просто как заклинание. Что же делать, если ей никогда не нравилось то, что всем, если она не любила то, что любят остальные? Почему она должна была стать, как Иванова-Петрова-Сидорова? Она – Коваль! Сама себя сделала и гордилась этим фактом, как наивысшим достижением. И нашелся человек, которому именно странность ее приглянулась, то, что она – не домашняя синяя курица, а свободная хищная птица, хоть и с придурью. А кто без греха? Короче, Волошин сумел убедить свою любимую в том, что шрамы у нее не на теле, а в мозгах. Хочешь быть калекой – будь, сложи лапки и жалей себя в темном уголке, жалуйся на судьбу и жди смерти. А нет – так барахтайся, борись, и тогда все наладится. Умный он все-таки, Федор Волошин.