Слышно было щелканье кнута. Урчал барабан, шлепали ремни, дребезжали колеса. Я ощущал в носу свежую пыль соломы, на ресницы садилась ее щекочущая пудра. Запахи детства веяли вокруг меня. Неудержимо потянуло к работе, и так печально, печально стало мне в этом чужом, далеком селе.
Взглянул я на своих товарищей, вижу — тоже скрутила их тоска. Давидка Грин, черноглазый полтавский портной, высоко нес на длинной шее свою круглую голову, обросшую проволокой волос. Федька Меркулов на каждом шагу вытряхивал пыль из бутсы. Мы молчали. И в эту секунду как будто радуга прорезала пасмурное дождливое небо: весело и дружно, зажигая радостью души, зазвенел девичий хор.
Скирды кладут. Только во время скирдования можно так хорошо петь.
Радостно встрепенулся я навстречу звукам, и не только я один. Даже комиссар нашей роты Василий Васильевич вытянулся и остановился, и вся рота сразу вросла в землю. Прошло несколько минут, пока идущие за нами реденькие взводы почувствовали остановку.
— А ну, чего стали? — послышались крики сзади. Мы двинулись. Песня отстала. Мы шли к церковной площади сквозь строй домов, прятавшихся за акациями. Песня звучала все тише, но еще звучала, и я вдруг остро почувствовал, как далеко ушел от своего дома.
Я поправил на плече отяжелевшую винтовку и сплюнул в пыль, что было у меня всегда признаком неудовольствия. Давидка повернулся ко мне и удивленно спросил:
— Скажи, пожалуйста, будет ли когда-нибудь конец этому дню?
Я ответил не сразу. В моем сердце бушевало невыразимое, непонятное мне волнение.
— Бьешься целый день, за них бьешься, за этот чертов народ несознательный, а они тут молотьбу затеяли, скирдуют, как будто кругом все спокойно.
Федька поднял голову.
— Верно. Обидно ведь.
— И поют тут еще, — продолжал я ворчать, распаляя себя, как распаляешься в атаке.
— А хорошо поют, — сказал неожиданно Василий Васильевич. — Девчата, видать, дружные.
Я прислушался. Василий Васильевич — старая лиса, слова зря не проронит.
— Как будто не за них деремся, — бросил я и сердито поправил ремень винтовки.
— Второй взвод, направо по трем дворам! Третий взвод, налево по четырем дворам! Пулеметчики, в школу!
Батальон растекся по улице. Калитки неохотно скрипели, хриплые собаки рвались с привязей. За медленно открывающейся дверью нас встречал испытующий женский взгляд.
— Может, мы не вовремя пришли? — спросил я хозяйку, вышедшую к запертой на замок калитке.
— Заходите, воины, — заговорил с крыльца седой дед.
Мы вошли во двор втроем. В печке пылал огонь. Грудь мою сжимала боль, как от наспех проглоченного куска.