К концу 1941 года обессилевшая немецкая армия, подгоняемая нетерпением фюрера, очутилась на подступах к Ленинграду, Москве и Ростову. Но многочисленные советские резервные войска под командованием несгибаемых и безжалостных военачальников остановили немецкое наступление и чуть было не превратили тактические и оперативные победы в стратегический разгром немцев. Вспоминая, какой близкой казалась окончательная победа, Сталин едва заметно пожимал плечами. «Как могло случиться, — думал он, — что за зимними победами весной и летом последовали наши новые, катастрофические поражения? Что было упущено? Кого винить? Может, следовало прислушаться к тем, кто советовал мне выждать время, укрепить оборону, дождаться немецкого наступления, а потом отразить его и нанести свой удар? Неужели надо было внимательнее слушать Жукова, Шапошникова, Василевского и остальных?»
Склонность к самоанализу была несвойственна Сталину. Он считал, что слишком глубокие размышления, вопросы и сомнения идут во вред чутью, силе воли и способности добиваться своего. Отмахнувшись от минутного приступа слабости, попыхивая неизменной трубкой, он принялся отвечать на собственные вопросы. «Нет! Я был прав. Хотя немцы атаковали не там, где мы ждали, и наступление маршала Тимошенко на юге провалилось, — размышлял он, — нетерпеливость Гитлера вновь лает о себе знать. Он избрал путь, ведущий лишь к чрезмерному перенапряжению и рассредоточению войск и поражению.
Оно может произойти на Дону, на Кавказе, под Москвой, или на всех трех участках фронта сразу. Ясно одно: победит упорная и решительная Красная армия. Ее триумф — всего лишь вопрос времени».
Покончив с размышлениями, Сталин перевел взгляд на проект приказа № 227, лежащий на столе, и в особенности на конец абзаца, который прямо-таки бросался в глаза и вошел в историю в виде лозунга: «Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв» (7). Неумолимо-мелкий шрифт подчеркивал дерзость лозунга, характерную для суровой диктатуры Сталина, придавал дополнительный смысл ныне знаменитому призыву. А если лозунг не подействует, поможет расстрельная команда, кнут из поговорки, штрафбаты и прочие соответствующие меры. «Если не считать размышлений, — мелькнуло в голове у Сталина, — формы я еще не потерял».[2]
Сталин подписал приказ, вызвал своего секретаря А.Н. Поскребышева, поручил передать приказ Генштабу и повернулся к висящей на стене огромной карте, синие и красные стрелки на которой безмолвно свидетельствовали о ходе войны. Взгляд главнокомандующего заскользил по карте к югу России, через Донбасс, по Дону и на Кавказ. Жирные синие стрелки, нанесенные на карту прошлым утром усердными молодыми офицерами штаба, были нацелены на Дон близ Ростова и на Калач к западу от Сталинграда. Сталин быстро посмотрел вверх, на север, где линия фронта со стороны противника образовывала гигантский выступ к Москве от Ржева и Вязьмы. Это гротескное и грозное наследие злополучных зимних сражений минувшего года безмолвствовало — длинная синяя черта, которой противостояли многочисленные красные линии обороны у концентрических красных кругов, обозначающих Московскую зону обороны. Вглядываясь в карту, Сталин с горечью вспоминал, что именно отсюда, с этого зловещего выступа, прошлым летом были направлены все стрелы немецких наступлений. Но, несмотря на последовавшие поражения на юге, Сталин утешался мыслью, что зимний разгром немцев под Москвой, по крайней мере, помешал Гитлеру предпринять очередную попытку штурма советской столицы.