Рейн Остин очнулся на обочине дороги с ощущением, что его пропустили через каток для белья. Он шевельнулся, и сразу боль пронзила его от позвоночника к плечам и рукам. Он открыл глаза и увидел непонятные клочки белого на голубом, которые медленно плыли в сторону. Он не сразу сообразил, что лежит на спине и смотрит в небо. И какое-то мгновение ему казалось, что рядом должна быть женщина.
Эта мысль, обращавшаяся напрямую к его инстинктам, заставила его резко сесть — и боль немедленно вспыхнула в его бедной голове. Смутная мысль о женщине исчезла так же быстро, как и появилась. С завидным терпением он пытался заставить себя сфокусировать взгляд на высокой траве, на ветвях деревьев, на дороге, но все расплывалось.
Голова у него гудела, ребра ломило, дышать было больно. Во всем его теле, казалось, не осталось места, которое бы мучительно не ныло. Но физические страдания показались ему пустяком, когда он поднялся наконец на ноги и увидел свой драгоценный фаэтон с малиновыми спицами, разбитый о дерево в щепы. Глаза его вновь отказались работать скоординировано, так что все окружающее представилось ему в двух экземплярах.
— Проклятие! — взревел он и снова схватился за голову. — Только не фаэтон… — Остин выпрямился и быстро огляделся в поисках своих роскошных вороных. Лошадей нигде видно не было. Очевидно, они не пострадали, когда экипаж разбился, и убежали. Но куда?
Остин закрыл глаза и попытался припомнить, что же произошло. Он ехал в Мортхоу и был уже близок к городу… когда что-то напугало вороных. Остальное он помнил смутно, однако уже пришел в себя настолько, чтобы забеспокоиться о том, не покалечился ли он. Остин ощупал раскалывающуюся от боли голову и нашел две шишки: одну на лбу, другую на затылке, и принялся изучать ссадины на руках и ногах — крови не было, по крайней мере теперь, зато голова раскалывалась, будто ее рассекли на две части.
С ранней юности Рейн Остин, выросший среди тягот, которыми была полна жизнь его отца в изгнании, в безжалостной жаре тропиков, усвоил две суровые истины: во-первых, надо уметь выживать, во-вторых, научиться делать что-то из ничего. А потому, вернувшись в Англию девятнадцатилетним виконтом и обнаружив, что по-прежнему гол как сокол, он твердо решил, что выбьется в люди — сдохнет, а сделает это. Так как доброе имя и благие намерения не могут обеспечить ни хлеба насущного, ни крыши над головой, он прежде всего сосредоточил усилия на приобретении капитала и материального благоденствия. Более утонченные блага изысканного общества и тяга к прекрасному, рассудил он, могут и подождать. И с характерной для всех Остинов упертостью он принялся составлять капитал, не слишком-то привередничая при выборе способов.