Твое слово дороже ста тысяч жемчужин бывает.
Все насторожились. Сеид Азим Ширвани начал с похвал, интересно, как он перейдет к нападению...
О Аси, ты ведь это о той Ханкызы сочинил,
Что богатыми сделала многих, кто в бедности жил.
О скажи, почему ты про хлеб и про соль позабыл?
Верно, так повелось, что уж если осла угостил.
Жди, что, соль разделив, он солонку копытом сломает.
Присутствующие переглянулись...
Без причины, мой милый, затеял ты весь этот вздор.
Ты - мужчина, про честь свою вспомни, - и весь разговор!
Недостойно мужчины, коль женщину он оскорбляет.
Голос поэта то звенел гневом, то трепетал нежностью и любовью, то преображался до неузнаваемости иронией, то затихал до шепота под грузом горя.
Эта женщина - львица, что словом будила умы,
И достойней в сто крат, чем такие мужчины, как мы!
О поэт! Пусть не все нас пленяет в стихах, ты пиши,
Ведь стихи - не коран, не во всем они столь хороши.
Но на женщину пасквиль писать - признак низкой души,
Да еще на такую, что всех нас во всем побеждает.
С огромным вниманием меджлис слушал своего поэта. Присутствующие вместе с ним негодовали на недостойное поведение поэта, позволившего себе не посчитаться с женщиной и поэтессой.
Черные сросшиеся брови Мухаммеда нахмурились. Ему вспоминались нежные газели Натеван. Поэты меджлиса восторгались их изяществом и проникновенностью, они читали эти газели и старались подражать им, завидовали умению поэтессы философски осмыслить жизнь. Сеид Азим называл ее преемницей Физули. И Мухаммеда восхищала женщина-поэтесса, женщина-патриотка, защитница бедноты, но только у главы их меджлиса Сеида Азима Ширвани нашлись такие яростные, беспощадные слова, чтобы защитить ее честь. "... Странно, в последнее время Ага выступает против писания эпиграмм, считает их недостойными внимания истинного поэта, а сам сочиняет такие, которые вызывают смех в меджлисе, не пренебрегает крепкими выражениями... И эта, в защиту Натеван, и та, направленная против Абида-эфенди... Ведь чуть не распростился с жизнью, а не боится...".
Сеид Азим закончил чтение, аккуратно закрыл тетрадку. Послышались восторженные возгласы собравшихся:
- Слава поэту! Да будет тебе на пользу ширазский пенал...
- Слава аллаху, такой ответ! Прямо в точку!
- Достойная отповедь! Пусть теперь сгорает от стыда!
- Ей-богу, Ага, да буду я жертвой твоего предка, хоть сто лет бы я старался, такого ответа бы не сочинил... Молодец!
- Да он, честное слово, кровь ему пустил...
Хвалебные возгласы, исторгаемые присутствующими, не то чтобы вызвали зависть у Моллы ага Бихуда, но породили в его душе какое-то непонятное беспокойство с оттенком обиды. То ли оттого, что Бихуд был в приятельских отношениях с Абдуллой-беком Аси, то ли оттого, что не он смог сочинить достойный ответ на клеветническую эпиграмму. Порою ему казалось, что сочиненные им газели и рубай ничуть не хуже газелей Сеида Азима, но почему-то все отдавали предпочтение строчкам Сеида Азима. Он и сам, в душе восхищался ими и вначале не очень сожалел, что пальма первенства не у него, но с тех пор, как члены карабахского меджлиса, прочитав подражания Физули, с использованием его редифа, присудили первое место в этих импровизациях Бихуду, а Сеиду Азиму лишь второе, Молла ага Бихуд с раздражением воспринимал хвалу, предназначенную не ему, а Сеиду Азиму. Теперь Бихуд смотрел на свое творчество другими глазами, и каждый новый успех Сеида Азима наносил рану его самолюбию. Так было и сегодня. Чем удачнее Ага находил слова, чем отточенее ложились фразы, чем разительнее действовали аллегории и сравнения, без видимого труда и с естественной легкостью, тем больнее страдала гордость Бихуда. Чтобы его газели получались красивыми и содержательными, Бихуд трудился днями и неделями, забывая о своих торговых делах в парфюмерной и кондитерской лавке на Кишмишном базаре. Бесчисленные переделки и поиски лучшего звучания изнуряли его, а другому давались шутя. Даже самому лучшему другу простить такое свыше сил... Почему ему это не дано?