– Не за красивые глаза я веду с тобой разговор, Олег Олегович… Я с тобой потому мирно разговариваю, Прончатов, что я тебя с малолетства знаю. Местами ты мне нравишься, местами – нет, но я тебя признаю! Ты слышишь, я тебя признаю! – вдруг крикнул Нехамов дребезжащим дискантом. – Я тебя признал, товарищ Прончатов!
Старик сделал паузу, затем басом закричал на весь дом:
– Ей, Лизавета, Лизавета!
Когда жена Нехамова появилась на пороге, он ернически подбежал к ней, схватил за локоть, спросил въедливо:
– Ты чего же это, Лизавета, ты чего же! Гость в доме, а ты угощение не несешь, мед-пиво на стол не ставишь… Ой, боюсь я за тебя, Лизавета!
Нехамов кричал, грозил, хвастливо подскакивал перед женой, а она, как бы не обращая на старика внимания, повернулась к Прончатову, посмотрела на него теми самыми серыми глазами, которыми кичился в Тагаре весь нехамовский род. Глаза были большие и внимательные, на дне их хранилась вечная грустинка, и думалось, что вот такие глаза, наверное, и были у женщин тех казацких родов, которые, покинув теплую Европу, неторопливой поступью шли по чуждой монгольско-татарской Руси. Царственно глядела на Олега Олеговича старуха Нехамова, чуждая суетности, далекая от мелочного, житейского, церемонно, по-русски поклонилась ему:
– Изволь откушать, Олег Олегович. Я ради дорогого гостя стол в горенке накрыла.
Пьяный не пьяный, трезвый не трезвый, а веселый, распахнутый, как щедрый кошелек, выходил Олег Олегович из нехамовских чертогов. Гошка Чаусов, проходимец, хитрая бестия, завидев начальство, кинулся со всех ног, торопясь, открыл рот, чтобы спросить, куда держать путь-дорогу, но не успел – Прончатов так оглушительно хлопнул его ладонью по литому плечу, что Гошка присел и весь залоснился от радости.
– С захмеленьем вас, Олег Олегович! – с завистью пропел он. – Со счастливым воскресеньицем!
Ударила до твердой земле копытами тройка, захрипев, вздернул розовогубую морду коренник, пристяжные скакнули как бы в стороны, как бы из упряжки и – пошли плясать небо, земля, берега таежной реки Кети.
Опять тугой воздух ударил в прончатовское лицо, осенил глаза теплом, поддул под рубаху свежесть и пустоту. Восторг полета, радость бытия, счастье молодого, здорового тела… И, пролетая мимо дома плановика Полякова, будоража переулок громом и свистом, Олег Олегович призывно оглянулся, но женщины на крыльце поляковского дома не увидел. Пустым было крыльцо, и от этого с ним случилось полузабытое: почувствовал вдруг, как под сердцем остренько кольнуло. «Батюшки-светы! – удивился сам себе Прончатов. – Что же это делается, батюшки-светы!»