Он отстранил ее от себя. Сделал шаг назад. Его голова буквально раскалывалась от боли. Лихорадка делала свое дело. Даже черты ее лица уже расплывались перед его глазами.
– Должен же быть какой-то выход, – простонал он. – Не может быть, чтобы его не было!
Ее голос прозвучал как флейта, смеющаяся и плачущая одновременно.
– Ей просто придется делиться тобою, только и всего! – заявила она. – Ибо я не хочу расставаться с тобой, любовь моя. Я не могу. Я знаю, это ужасно. Но это так! Иди же ко мне!
Но он медленно покачал головой. «Как часто благородное смирение порождается слабостью нашей бренной плоти, – с горькой усмешкой подумал он.
– Если не всегда. Ляг я сейчас на ложе, даже рядом с этим божественным созданием, через пару минут я храпел бы так, что дрожали бы стены. Или трясся бы от озноба и лихорадки. Или вообще бредил бы – да кто его знает, что бы со мной произошло. Но я не могу ей этого сказать. А что я могу сказать? Где мне найти слова? Пустые, напыщенные, бессмысленные слова, которые помогли бы мне скрыть от нее тот печальный факт, что сегодня ночью мое стареющее разбитое тело неспособно любить ее? Что бы мне такое сказать ей, чтобы…»
– Я не хочу делить свою жизнь между тобой и Хрис, Клео. Она этого не стоит; и я не стану отводить тебе второстепенную роль. Мне придется принять какое-то решение. Я отправлюсь в Дельфы и обращусь к оракулу. Подчинишься ли ты его приговору, зная, что он священ.
Она улыбнулась ему сквозь слезы и кивнула.
– Я-то подчинюсь, – сказала она, – а вот подчинишься ли ты?
– Что ты хочешь этим сказать, Клео?
– Да то, что оракул не дает советов, несовместимых с честью. Аристон. И безнравственных советов тоже, а ведь именно этого ты от него и ждешь. И поскольку я могу быть только твоей любовницей, тебе придется либо расстаться со мной, либо нарушить волю богов. Я думаю, тебе лучше не ехать, пусть мы согрешим сейчас, пока это только грех, а не святотатство. Так иди же ко мне, любовь моя. О Аристон, Аристон, я так хочу тебя!
– И я хочу тебя, – прошептал он, прекрасно зная, что лжет. Ибо он не хотел ее. В эту минуту. В эту кошмарную минуту, когда ему предлагалось высшее блаженство, а он был способен лишь на то, чтобы заснуть. Ему уже было сорок лет, и он прошел через все муки Тартара. Даже его могучее тело, тело Геракла, исчерпало все свои ресурсы выносливости и силы. Его сердце, его разум были полны любви к Клеотере, но все его тело представляло собою жалкое, дрожащее воплощение безмерной усталости, каждый его нерв буквально кричал, умоляя дать ему отдохнуть. Помимо всего прочего, рана в нижней части живота, нанесенная спартанским мечом и зашитая рукой неумелого хирурга прямо на поле боя, плохо зажила, так что на самом деле его состояние было гораздо хуже, чем он думал. – Клео… – начал он. Но тут же его охватил внезапный приступ страшного озноба, постоянного спутника его непрекращающейся лихорадки; он почувствовал, как дрожь волной поднимается от его ног, обутых в котурны, и разбегается по всему измученному телу. Каждый его могучий мускул затрясся, как под напором урагана. Откуда-то издалека до него доносился голос Клео, ее отчаянный крик: «Аристон! Аристон! Что.. « Но он уже не видел ее. Он не мог ее видеть. Ее просто не было. То, что возникло перед его взором, лежало за пределами человеческого понимания, это было одним из тех знаков, знамений, образов, которые, возможно, вызываются той призрачной силой, скрывающейся в душе человека, которую Сократ называл демоном, духом, направляющим или предостерегающим смертных, или же, если угодно, это было отображением усталости, лихорадки, болезни, порождением измученных нервов, непрестанной душевной борьбы, искры, на мгновение вспыхнувшей где-то в бездонных глубинах памяти и воплотившейся в образ… старого прорицателя, павшего перед рядами их войска на холме у Му-нихия.