— За то этой плёткой тебя будут до смерти бить. Пока жив, будут бить… Как, значит, совсем уж помрёшь — вот тогда перестанут!
Приказчик упал на колени.
— Соседушка! Старшина дорогой! Пощади! По темноте согрешал!.. — завопил он.
— Ты тёмный? — спросил Юлай в гневе. — Ты тёмный, собака? Нет, ты грамотный, пёс! Ты умел для купца бумагу составить, обмануть нас умел.
— И припрятать бумагу сумел, — подсказал Бухаир.
— Где бумага?! Где купчая крепость?! — в бешенстве закричал Юлай. Он подскочил к приказчику, схватил его за глотку и дрожащей рукой шарил на поясе нож.
— Ой, пусти, все скажу, — прохрипел приказчик. — Тут она, в управительской комнате, в тайничке. Дозволь принесу… Принесу…
Юлай отпустил приказчика и послал вместе с ним за бумагою Бухаира.
Вот оно и пришло, возмездие! Вот милость аллаха! Неправедные дела русского купца все пошли прахом! С этой бумаги все зло началось, ею оно и окончится: сгорит купчая крепость, разрушатся в прах построенные на башкирской земле заводы, сгорят заводские деревни, уйдут чужеродные люди, и снова спокойным и мирным будет лежать Урал, тревожимый только клёкотом горных орлов, блеянием коз, ржанием коня, задумчивой песней курая да на заре протяжными молитвенными призывами муэдзина.
Юлай и сам не заметил, как по щекам и седой бороде его покатились слёзы…
Бухаир и приказчик вошли обратно в конторское помещение.
— Вот она! — торжествующе воскликнул Бухаир, показывая Юлаю знакомую, такую знакомую бумагу. Как мог бы он спутать её с любою другой?! Она отпечаталась не только в памяти его зрения, — казалось, в самом сердце Юлая оттиснулись эти буквы, юртовая тамга и большая сургучная печать. Юлай смотрел на неё, и хоть был по-русски неграмотен — он мог бы в этой бумаге прочесть каждое слово…
— Вот тут и чертёж, смотри… — словно откуда-то издалека услыхал Юлай голос писаря, — а тут юртовую тамгу ты поставил…
Юлай взял бумагу в руки. Пальцы его дрожали от волнения. Даже если бы он был совсем хорошо грамотным, он ничего не мог бы сейчас прочесть, так прыгала перед глазами его эта бумага.
— Бесстыжая грамота! — прошептал он. — Сколько в ней крови и слез, сколько обид, притеснений, неправды, корысти… Пусть пламя пожрёт её и ветер развеет.
Юлай осмотрел ещё раз бумагу, словно прощаясь с нею. С долгим тяжёлым горем люди прощаются так же проникновенно и нерешительно, как с тёплой привязанностью и счастьем.
Он бросил бумагу в огонь горящей печи, и все с любопытством сгрудились смотреть на огонь, словно она и гореть должна была как-то особенно…
Все молчали. Когда догорела бумага и пепел легко улетел в язычках и трескучих искрах горящих еловых лап, Юлай торжественно и решительно обернулся к Бухаиру.