С самого детства Салават носил на груди ладанку, когда-то надетую дедом на шею Юлая. Салават знал, что в ней зашито, но мысль о том, чтобы её открыть, никогда ему не приходила. И вдруг, когда он стал на камне перед сходбищем сверстников, сам не зная зачем, он распахнул ворот, сорвал с шеи ладанку, зашитую в лоскуток зелёного шёлка, и поднял над головой уголёк. Это был простой уголёк…
— Жягеты! — сказал Салават. — Вот уголёк от сожжённой гяурами башкирской деревни.
Все мальчики, что сошлись на горе, слышали так же, как и Салават, о старых восстаниях, о войне, о разорениях деревень и казнях бунтовщиков, но всё-таки все, как в реликвию, как в священный предмет, впились взглядами в уголёк.
И так же, как уголёк был всего лишь простым угольком, а казался необычайным и таинственным, символом борьбы за свободу, так и простые слова, которые говорил Салават, казались особенными словами. Юноши волновались и слушали вожака, как пророка. Семена мятежа падали в благодатную почву.
Салават приложил к сердцу свой уголёк и произнёс клятву — во всю свою жизнь ненавидеть всех русских.
— Пусть этот уголь снова зажжётся огнём и прожжёт мне сердце, если я изменю из страха или корысти! — сказал Салават, и голос его дрогнул.
И вслед за ним каждый из мальчиков приложил уголёк к своему сердцу и произнёс ту же клятву, и при этом у каждого от волнения срывался голос.
Они поскакали к деревне…
* * *
На берегу реки раскинулся стан строителей. Целыми днями одни из них копали землю и тачками свозили её на место постройки, другие валили деревья, тесали толстые бревна. Землекопам, каменотёсам, лесорубам и плотникам — всем хватало работы. С раннего летнего восхода до заката работали они, подготавливая постройку плотины. Десятки шалашей из хвороста, елового лапника, из корья и луба раскинулись вдоль берега будущего пруда, невдалеке от башкирской деревни.
Только с наступлением темноты разгорались костры вблизи шалашей, и едва живые от усталости люди после рабочего дня сходились на отдых. Тут заводились беседы о тайном, заветном, о том, чего ждал весь народ, — о воле…
— Хотел государь господам сокращенье сделать, хрестьян-то на волю спустить, ан бояре прознали, схватили его да в тюрьму… — вполголоса говорил старик у костра.
— Госу-да-аря! — удивлённо шептали вокруг. — Да чья же злодейская рука поднялася?! Ведь государь только крикнул бы слово…
— Вот то-то, что крикнуть никак не поспел!.. Тихомолком в темницу его, а супругу его на престол… Ты, мол, матушка государыня, правь народом, а мужьев мы тебе сколько хошь непохуже сыщем! Сдалася!.. — Старик снизил голос до шёпота, оглянулся. — Хотели бояре царя погубить, да спас от напасти служивый — солдатик стоял в карауле при ём, при самом-то… Платьем с ним обменялся — спустил… И ушёл Петра Федорыч, государь всероссийский, дай бог ему здравья, и ходит поныне и бродит… Видал человека я одного — говорит, повстречался с ним в Киевской лавре, государь-то, мол, богу молится. Припал головушкой в ножки святому угоднику, плачет, а голову поднял — и тот человек, мой знакомец, его и признал: лик-то царский сияет! И знакомец мой тоже рядом припал на колени да тайно спрошает: когда же, мол, в силе и славе к народу придёшь, государь? А тот ему тихо: мол, час не приспел, как приспеет — тогда объявлюсь, злодеев моих покоряти под нози, а ты, говорит, иди по земле разглашай, чтобы ждали…