— Голубчик, а вы, если будете вести себя так и мешать мне, я вам песенку спою на экзамене.
Я рассмеялся:
— Очень приятно будет послушать. А что это значит?
— А вам потом расскажут, поинтересуйтесь на перемене, — и она выключила меня из внимания и из своего взгляда, поворотом головы, и опять взялась за Билеткина.
— Ну что, допрыгался, — зашептала Ирка, — тому, кому она поет песенку на экзамене, это значит — двойка.
— Она что, серьезно это делает: поет!
— Я же тебе говорю, что она шизофреничка. Не выводи ее, пока не поздно.
— Разговоры, пожалуйста. Я повернулся.
— Опять вы, голубчик, разговариваете. Вы меня очень огорчаете.
— Вы же не даете мне вас развеселить, — говорю я.
— Что?!
— Потому вы и огорченная…
— Саш, — вскрикнула Ирка, — прекрати! Прозвучал звонок, и все стали выходить из класса.
Ирка повисла на мою руку и оттащила к перилам, откуда была видна вся круглая площадь и пол-института, середина здания у нас была пустая.
— Ты ненормальный, что ты с ней связался, она же больная, двух мужей уморила, а сама жива, уже пять лет как девственница, и только кафедра — ее жизнь, и литература.
— Хочешь, чтобы я попробовал? — спрашиваю я.
— Чего? — не понимает она.
— Ну… пять лет девственница…
— Да ну тебя. — Ирка смеется.
— Ты, кстати, у нас по мужьям, Ир, большая специалистка, так что я тебя послушаю.
Выходит Городуля и подходит ко мне:
— Саш, кончай себя так вести, с ней эти номера не проходят.
— Люб, ты куда шла?
— А что?
Я смеюсь.
Тут Ирка говорит (она всегда это говорила после того случая в Ленинграде):
— Ну, Любку вы не трогайте, Люба у нас — девушка. Саш, как тебе не стыдно, — и мягко улыбается.
Люба в чем-то была дура и не понимала, подкалывала ее Ирка или нет, и очень ее любила за это.
Люба смотрит на меня и говорит:
— Так что ты давай, веди себя по-другому. Смешно, брянские бляди учат меня, как вести себя.
И наконец сообразила.
— А я куда шла, туда и дойду, — парировала она неуемного агрессора.
Это меня.
Люба ушла, а Ирка смеется, чуть вниз не падает с третьего этажа.
— Ир, а ты чего смеешься, — говорю я, — такая же б…дь, как и она.
Особенно после той истерики на улице Герцена.
— Ну ладно, — Ирка надувается, улыбаясь, — положим, не такая же. Я тоже б…, но до Любки мне еще далеко, она профессиональная б…, а я любительница. Жалкая, больше говорю, чем делаю.
— А хотелось бы, да?.. — шучу я.
— Как тебе сказать… Ладно, пойдем в буфет попьем чая, а я съем пирожное, что-то сладкого хочется.
Мы идем в буфет, где вечно за всех плачу я, за Ирку тем более, она мне как родная.
На следующий день, когда я приехал в институт, естественно, все, кто представлял из себя что-то, были не на занятиях. Билеткин опять стоял у памятника Троцкому, это их любимое место для бесед было («Беседы у Троцкого»), и я пошел послушать, что умного он изрекает на этот раз, снова, что нового принес в стены нашего неописуемого института.