Помогал ли дядя Сучек строить эти удивительные сооружения из коробков? Скорее всего да. Он ведь тоже любил играть. И все же придумал игру сам Отто; точнее, не придумал, а нашел по своему вкусу. Я не верю, чтобы дядя Сучек мог навязать сыну собственные несбывшиеся мечты, затаенные желания. Ни в коем случае! И служил он ни в каком не Совете общественного благоустройства. Его всегда тянуло больше к машинам, к механизмам. Да и характер у Отто был тверже, даже тогда, в десятилетнем возрасте. А тем более потом! Нет, дядя Сучек лишь выразил, назвал по имени то, что почувствовал в сыне.
Лучшим учеником в классе был, как ни странно, я. Каким образом? Почему? Я подозреваю – потому, что чище одевался, что отец у меня был хоть и небольшим служащим, а все не рассыльным, у которого только и есть, что фуражка с кокардой… А может, сам Отто учился не так ровно и ревностно, как я, не стремился в отличники. Я как-то всегда чувствовал в нем соперника, который в любую минуту может вырваться вперед. Дружить с ним было утомительно, приходилось напрягаться. Все равно что слушать трудную музыкальную пьесу. Однажды он заявил: в школе скучно, детям забивают головы ерундой, да еще с помощью допотопных методов. Я не понимал, как может хороший ученик говорить подобные вещи. «Современная система обучения. Трудовая школа». Конечно, он читал газеты. Читал, правда, и я – анекдоты и судебную хронику. Разглядывал карикатуры; это было вроде анекдотов, но непонятно, потому что о политике. В политике же для меня было тогда пределом: «Не допустим больше Габсбургов!» Ну и, конечно: «Нет, нет, никогда!».[1] Поймав меня с газетой, родители тут же ее отбирали. После школы Отто пошел в реальное училище, я – в классическую гимназию. Когда спустя несколько лет (какой же был долгий это срок в те времена!) мы одновременно победили на школьных конкурсах – я по литературе, он по геометрии, – то в самой неодинаковой весомости этих двух дисциплин словно бы символизировалось различие в человеческой значимости между мной и им. Мне теперь приходилось спасать свое самолюбие, ссылаясь на равноправие семи свободных художеств. А ведь тогда в школе еще безраздельно царили первые три.[2]
Детская дружба легко рождается – и легко распадается. Иногда мы встречались в трамвае – «привет, привет», – мы ехали в разные школы, в разных компаниях. Но чаще всего он был один. С книгой. Он умел читать даже стоя, цепляясь одной рукой за поручни. Не помню уж, как это вышло, что мы с ним собрались пойти в Прохладную Долину.[3] Это было во время пасхальных каникул, в пятом классе гимназии; дули ласковые, чистые ветры. Может быть, мы сговорились отправиться вместе в собор св. Матяша на «Страсти по Матфею»,