При всей моей безобидной внешности существовала опасность обычной проверки документов торчавшими на углах улиц боснийскими полицейскими. Я с беспокойством нащупал в грудном кармане поддельное удостоверение сотрудника G/REP и грязную, обернутую в целлофан табличку со словами "Ja sam gluh i nijem", по-сербскохорватски: "Я глухонемой". Это была старая избитая уловка, но, возможно, она отвлекла бы внимание уставшего полицейского, которому за день все осточертело. Дальнейшей проверки мое прикрытие не выдержало бы. При обыске в висящей на поясе кобуре обнаружили бы заряженный 9-миллиметровый браунинг, а в кармане потрепанного пальто ампулу морфия и два стандартных перевязочных комплекта. Прихватив их с собой, я отдавал свою судьбу в чужие руки, однако преимущества, которые они предоставляли, перевешивали опасность их обнаружения. Пистолет был нужен на случай встречи с вооруженными грабителями, свободными от службы боснийскими солдатами, обычно голодными и пьяными. Морфий и перевязочные пакеты должны были помочь при самой большой опасности в центре Сараево: расчетливой смертоносной пуле снайпера или разрыве не разбирающего жертв пущенного наугад снаряда, ежедневно держащих каждого сараевца в постоянном страхе смерти.
Выходя из подворотни, я подумал, что, по крайней мере, подвергаться этим опасностям мне предстоит всего несколько часов, пока не вернется Ангус с убежищем в виде бронированного "лендровера". Сараевцам же, как той женщине, что спешила домой в полуквартале впереди, приходилось иметь с ними дело каждый божий день. "Как она живет?" – мелькнуло у меня в голове. Определить ее возраст было невозможно. Закутанная в теплую одежду, она, опустив голову, устало, но упрямо шагала с тяжелой вязанкой дров, преодолевая сопротивление сырого ветра. Может, подросток, может, мать, может, бабушка. Наверняка потеряла от пуль и снарядов кого-нибудь из родных или близких людей. Никого из живших в Сараево не миновала эта беда.
Когда разорвался снаряд, я, должно быть, на мгновение потерял сознание. Очнувшись, судорожно вздохнул, наполняя опустевшие в результате сокрушительного взрыва легкие. В голове отдавались удары бешено колотящегося сердца, в ушах шумело. При вздохе правую ногу пронзила страшная боль. Медленно, по мере того как восстанавливалось дыхание, открыл глаза. Сразу понял, что произошло. То ли взрывной волной, то ли в результате инстинктивного прыжка в укрытие, я был отброшен обратно в подворотню и рухнул головой в угол. Все еще не в силах двигаться, я взглянул на мучительно болевшую правую ногу. Ниже колена ничего не было. Закрыв глаза, я глубоко глотнул, сдерживая рвоту. Переменил позу, что несколько облегчило боль, и правой рукой потихоньку, со страхом ожидая худшего, ощупал нижнюю часть тела. Рука скользнула по коже, наверное, по сапогу. С опаской, словно в лесу, посмотрел снова – правая нога в сапоге. Все еще было трудно дышать, в голове стучало. Ощупал ногу по всей длине и, к великой радости и облегчению, убедился, что она цела, лишь подмялась под скрюченное тело. Осторожно повернулся на левый бок. Боль чуть отпустила. Повернулся еще больше, и снова резкая боль – это расправились связки подвернувшегося колена. Тяжело дыша, со стоном выпрямил ногу, радуясь, что цела. Маленький Харрис был прав. Я слышал приближавшийся снаряд, упавший достаточно далеко, чтобы не причинить серьезного вреда. Полежал несколько минут, отдышался. В ушах по-прежнему шумело, но потише. Проверил, на месте ли браунинг. Что бы ни случилось, в случае его потери мне предстояло бы трудное неприятное объяснение. Пистолет был на месте. Я сел, потом, стараясь не наступать на правую ногу, с трудом поднялся на ноги. Меня затрясло. В шоковом состоянии мне требовалась вода. Разбитая канистра валялась на тротуаре, из нее сочилась жидкость. Прихрамывая, добрел до нее, поднял и стал жадно пить из трещины. Тело сотрясалось в конвульсиях, холодная вода лилась на рубашку, отчего дрожь еще больше усиливалась. Страшно хотелось лечь и согреться где-нибудь подальше отсюда.