— Вы очень изменились, мама, — сказала Бланка.
— Не я, дочка. Это мир изменился, — ответила Клара.
Прежде чем уйти, они побывали в комнате Нянюшки в патио для прислуги. Клара открыла ее сундуки, вытащила картонный чемодан, которым пользовалась добрая женщина полвека, и пересмотрела ее гардероб. Ничего, кроме нескольких платьев, старых альпаргат и коробок разных размеров, перевязанных лентами и эластиком, где она хранила образки от первого причастия и крещения, волосы, обрезанные ногти, выцветшие фотографии и изношенные детские туфельки. Это была память обо всех детях семьи дель Валье, а потом и Труэба, которые прошли через ее руки и которых она баюкала на своей груди. Под кроватью Клара нашла узел с маскарадными костюмами, которые Нянюшка надевала, чтобы отпугивать ее немоту. Сидя на убогой кровати, с этими сокровищами в подоле, Клара долго плакала о старой женщине, которая все свое существование посвятила тому, чтобы жизнь других была бы счастливой, и вот — умерла одинокой.
— Она так старалась напугать меня, а сама умерла от испуга, — сказала Клара.
Она приказала перенести тело в мавзолей дель Валье, на католическое кладбище, решив, что Нянюшке не понравилось бы быть погребенной среди протестантов и евреев, она и в смерти предпочла бы остаться рядом с теми, кому служила при жизни. Клара положила букет цветов рядом с надгробной плитой и отправилась с Бланкой на вокзал, чтобы вернуться в Лас Трес Мариас.
В поезде Клара рассказала дочери о семейных новостях, о здоровье ее отца, она ожидала: Бланка задаст хоть один вопрос о том, что, как она подозревала, дочери хотелось бы знать, но Бланка не упомянула Педро Терсеро Гарсиа, и Клара тоже не осмелилась это сделать. Она считала, что, если назвать что-либо собственным именем, это что-то материализуется, и тогда нельзя будет не обращать на это внимания, зато, если слова не будут произнесены, со временем проблемы исчезнут сами. На станции их ждал Педро Сегундо с экипажем, и Бланка удивилась, услышав, что на протяжении всего пути до Лас Трес Мариас он насвистывает, ведь управляющий слыл за молчуна.
Эстебана Труэбу они увидели сидящим в кресле, обитом синем плюшем, к которому приладили колеса от велосипеда — в ожидании уже заказанного в столице специального кресла на колесах, которое Клара везла сейчас багажом. Он управлял в доме энергичными ударами трости и бранью и был так занят, что весьма рассеянно поцеловал их в знак приветствия, забыв даже спросить о здоровье дочери.
Вечером они поужинали за столом, сколоченным наскоро из досок, источником света им служила керосиновая лампа. Бланка увидела, что мать подает еду на глиняных тарелках, сделанных ремесленниками так, словно они лепили кирпичи: ведь во время землетрясения разбилась вся посуда. Без Нянюшки, чтобы успеть управиться на кухне, упростили все до крайней умеренности и ели только чечевичный суп, хлеб, сыр и варенье из айвы — меньше того, что Бланка ела в интернате в постные пятницы. Эстебан говорил, что как только он сможет встать на ноги, то поедет в город и купит самые изысканные и дорогие вещи, которыми обставит дом, потому что он сыт по горло этой мужицкой жизнью, которую он ведет из-за проклятой истеричной природы в этой дурацкой стране. Из разговоров за столом единственное, что запомнила Бланка, было только то, что он выгнал Педро Терсеро Гарсиа, запретив тому возвращаться в имение, так как уличил в распространении коммунистических идей среди крестьян. Девушка побледнела, когда услышала об этом, и уронила содержимое ложки на скатерть. Только Клара заметила ее смятение, Эстебан в это время произносил свой обычный монолог о неблагодарных, которые кусают руку, дающую им: «И все из-за этих чертовых политиканов! Вроде этого нового кандидата от социалистов,