В сознание приходишь очень постепенно. Четкой линии раздела не было по двум причинам: я был глух и слеп. Так что я не могу сказать, когда из снов вернулся к действительности — их смесь была слишком однородной, заметных различий не было.
Я не помню, когда узнал, что я глух и слеп. Я не помню, как учился языку жестов, которым со мной разговаривала Эмбер. Первый разумный эпизод, который я могу вспомнить, — это когда Эмбер рассказывала мне о своих планах: как вернуться в Просперити.
Я сказал ей, чтобы она делала то, что считает наилучшим, что распоряжается всем она. Я был в отчаянии, когда понял, что нахожусь не там, где думал. Сны мои были о Барсуме. Я думал, что сделался лопающимся камнем и в каком-то отрешенном экстазе жду момента взрыва.
Она сделала операцию на моем левом глазу и сумела отчасти восстановить зрение. Я мог неотчетливо видеть то, что находилось в метре от моего лица. Все остальное было тенями. По крайней мере, она могла писать на бумаге фразы и держать ее перед моим лицом. Так дела пошли быстрее. Я узнал, что она тоже оглохла. А Малибу была мертва. Или могла быть мертвой. Эмбер положила ее в холодильник и рассчитывала, что сможет залатать, когда мы вернемся. А если не удастся, она всегда сможет сделать еще одну выдру.
Я сказал ей о своей спине. Ее потрясло, когда она узнала, что я повредил ее, когда мы съезжали с горы; но у нее хватило здравого смысла не ругать меня за это. Она сказала, что это всего лишь ушиб позвонка.
Было бы скучным, если бы я стал целиком описывать нашу дорогу назад. Она была трудной, поскольку ни один из нас не знал, что же означает слепота. Но я сумел приспособиться достаточно быстро. На второй день нашего подъема в гору мой тянучка забарахлил. Эмбер бросила его, и мы продолжали путь с ее тянучкой. Но это удавалось лишь тогда, когда я сидел спокойно, потому что он был сделан для человека гораздо меньшего роста. Если я пытался идти с ним, он быстро отставал, и я терял равновесие из-за рывков.
Потом была проблема с тем, как устроиться на, на велосипеде и крутить педали. Ничего другого не оставалось. Мне не хватало бесед, которые мы вели по пути туда. Мне не хватало лопающегося камня. Я думал о том, приспособлюсь ли я когда-нибудь к жизни без него.
Но когда мы добрались до Просперити, воспоминания о камне растаяли. Я не думаю, что человеческий разум способен по-настоящему воспринять нечто столь величественное. Воспоминания постепенно ускользали: как сон, что тает утром. Я обнаружил, что мне трудно вспомнить, что же такого замечательного было в этом переживании. До нынешнего дня я могу говорить о нем лишь загадками. Я остался с тенями. Я чувствую себя как земляной червь, которому показали закат, и которому негде сохранить о нем память.