Тот стоял против Мурзика с узелком под мышкой и смотрел на него с жалостью.
– Околевает, – ответил он мрачно.
– Отчего?
– Не видишь?… С голоду. Я его водой отпаивал, хлебом кормил, – не помогает…
Да, он околевал!
Прошли для него «веселые дни Аранжуэца»! Когда-то лафа была ему, раздолье! Ешь сколько душеньке твоей угодно!
А крыс, крыс-то сколько было!
Но исчез товар, исчезли вместе с ним и крысы, и ему ничего не оставалось, как околевать с голоду.
На фоне разгромленного и испепеленного порта этот околевающий кот был великолепен. Он как нельзя ярче подчеркивал его разорение.
Крыса нагнулся над ним, стал ласкать его и приглашать – «пей!», но он не слушал его.
Сторож глухим голосом рассказывал:
– Когда, значит, на набережной сделалось неспокойно, нам, сторожам, дали знать, чтобы закрыли двери пакгаузов. Мы закрыли и заперлись. Но вот они подошли к дверям и кричат: «Отопри!» Мы и открыли все двери, а вот эту они разнесли сами…
Пока сторож рассказывал, Крыса не спускал глаз с Мурзика. Дыхание несчастного становилось все слабее, слабее – бок его перестал вздуваться. От него веяло смертью…
Крыса глядел на него и думал, что и его ожидает такая же участь, и из его старческих глаз хлынули слезы.
Он оплакивал старый порт и ни на минуту не задумался над тем, что на пепелище и развалинах старого порта должен вырасти новый, молодой, здоровый…