— В трости, между прочим, гарда не предусмотрена, Александр Сергеевич.
— Не беспокойся, в руку колоть не стану. Ан-гард! (боевая позиция). Готов? Аппель!..
Ох, как же ныло плечо мое после второго дня фехтования железной пушкинской тростью! Александр Сергеевич отрабатывал каждый прием до чистоты, будто поэму сочинял, щедро занимаясь вычеркиваниями да переписываниями. Посмотрите рукописи его, тогда поймете, какой муке он меня подверг, пока я чисто не стал выполнять все приемы боя. Всякие там батманы, дебаже, мулине, ремизы и репризы, рипосты и прочее, и прочее. Но в конце занятий наших справился я со всеми этими премудростями, и боль в плече прошла. И 26-го вечером Александр Сергеевич давал мне последние наставления:
— Главная твоя задача — оружие у него из руки выбить. Используй мулине: этот прием у тебя лучше всего получается. Только не рисуй концом шпаги полную восьмерку, а делай как бы девятку и в конце ее резко бей по его оружию поближе к эфесу. Возьми рапиру, покажу, чтобы ты окончательно уразумел.
Я взял рапиру, а он показал. Три раза, и за все три ни разу у меня рапиры не выбил. Но это его не смутило:
— Из твоей лапищи шпагу и оглоблей не вышибить. А у Дорохова — почти наверняка.
— Да уж постараюсь, — говорю.
— Вина не пить ни рюмки. Начиная с сегодняшнего вечера и до конца поединка.
— Александр Сергеевич…
— Это тебе не стрельба с места, это — тяжелая работа, Сашка! Слово мне даешь в этом?
— Слово, Александр Сергеевич.
— И последнее. В день дуэли рано ляжешь и рано встанешь. И не вздумай за девчонкой какой уволочиться! От них ноги слабеют, а тебе часа два прыгать да прыгать.
Попрыгать мне пришлось…
…Что это я прошлым увлекся, а о дне сегодняшнем как бы и позабыл вовсе? Нет, не позабыл. Просто тоскливо мне было в дне сегодняшнем. На Аничку он укоротился, а значит, как бы и вообще исчез. Исчезло время мое из жизни моей в то время…
Ну, а так — поправлялся помаленьку. И боли в голове почти прошли, и ходить я заново учиться начал.
Только Аничка моя была в Париже. И остался у меня один Кишинев. Потому что там был тогда Пушкин…
Утром того, 28-го, числа я ни росинки маковой не проглотил. Никогда не завтракаю перед дуэлью и вам завтракать не советую. От сытого кураж бежит, а голодного — любит.
В шесть за мной Раевский заехал.
— Готов?
— Готов.
Выхожу из мазанки своей, дверцу кареты открываю, а там — Пушкин. Съежился в уголочке.
— Я из кареты не выйду. Не выйду, Сашка. Мне бы в щелочку посмотреть, каков результат стараний моих.
Я было начал кричать, что не желаю его там видеть, что это нарушение правил, что, в конце концов, существуют же… А Раевский только вздохнул безнадежно: