– И ты сделал выбор? – спросила Габриэль.
– Я – нет! – с горечью возразил Равен. – Для меня вообще не существовало более выбора – об этом уже позаботились. Прежде всего я попытался разузнать, кто из наших погиб и кому удалось спастись. Я разыскал своих друзей и встретил такой прием, какого никак не мог ожидать… «Измена!» – раздавалось со всех сторон, куда бы я ни пошел. Ненависть, негодование, отвращение звучали на все лады вокруг меня. В первую минуту я не мог понять, что это значит, но скоро все выяснилось.
Меня считали изменником, из-за которого организация была раскрыта. Мое официальное положение и видимая благосклонность ко мне начальника уже и ранее возбуждали у многих подозрение, а теперь стало ясно как день, что я был орудием, шпионом министра – выдал и продал ему нашу тайну. Мой арест считали только комедией, заранее условленным фокусом, чтобы отвлечь от меня месть выданных товарищей, а мое теперешнее освобождение доказывало, как дважды два – четыре, что я был в союзе с враждебной партией. Только тогда я понял, что великодушие моего начальника было далеко не таким безусловным, как я думал. Он обеспечил себя, отпуская меня на свободу и делая для Меня навсегда невозможным возвращение к роли «демагога».
Сначала я был совершенно ошеломлен ужасным обвинением, потом всеми силами души возмутился против него. Я чистосердечно признался в вине, которую признавал за собой! Я рассказал о своем разговоре с министром – все было напрасно, все сочли это пустыми отговорками. Мне вынесли обвинительный приговор, который уже никогда не был отменен. Единственный человек мог бы, пожалуй, поверить мне – Рудольф Бруннов. Его этот удар поразил сильнее остальных, но если бы я мог встретиться с ним один на один и сказать ему: «Это ложь, Рудольф, я не изменник!» – он протянул бы мне руку и вместе со мной восстал против клеветы. Но он находился в заключении, и я не мог проникнуть к нему.
Я уверял остальных товарищей своим честным словом, но мне отвечали, что у меня нет больше чести, и даже отказывали в удовлетворении за это оскорбление, говоря, что со шпионами не дерутся. Преследуемые, затравленные и до безумия раздраженные люди были не способны на беспристрастное суждение, и я боюсь, что их подозрение было намеренно навлечено на меня. Достоверно убедиться в этом я, конечно, никогда не мог, но мое помилование только подтвердило подозрение.
Через месяц я снова явился к министру. Я сделал все возможное, чтобы очистить себя от оскорбительного подозрения, но безрезультатно. Мои прежние единомышленники оттолкнули меня, избегали, осудили тайным судом, хотя до этого времени на мне не было никакой вины. У меня оставался еще один исход: я мог покинуть свое отечество и начать где-нибудь новую жизнь, чтобы остаться верным своим убеждениям, как сделал Рудольф, когда бежал. В конце концов, по прошествии нескольких лет, это, может быть, и послужило бы мне оправданием, но я никогда не понимал героизма мученичества. С одной стороны, меня ожидало изгнание со всеми его лишениями и горечью, с другой – карьера, обещавшая полнейшее удовлетворение моего честолюбия.