– У нас тут возникли осложнения.
– Какие осложнения?
– Люка перевели на режим принудительной изоляции. Он стал опасен.
– Для кого?
– Для себя самого. Для других. Мы его изолировали.
Паскаль Зукка был уже не багровым, а бледным и далеко не столь непринужденным, как накануне. На его застывшем лице читалась тревога. Я повторил:
– Что произошло?
– У Люка случился припадок буйства.
– Он кого-нибудь ударил?
– Не кого-нибудь. Он разгромил санитарное оборудование. Вырвал умывальник.
– Умывальник?
– Мы привыкли к такого рода подвигам.
Он вынул сигарету из своей пачки «Мальборо лайт». Я щелкнул зажигалкой. Сделав затяжку, он прошептал:
– Я не был готов к тому, что болезнь будет развиваться столь… стремительно.
– А это не может быть симуляцией?
– Если так, то уж очень искусной.
– Я могу его увидеть?
– Конечно.
– Почему «конечно»?
– Потому что он хочет вас видеть. Именно по этой причине он все разворотил в своей палате. Сначала он разговаривал с судебным следователем, затем потребовал, чтобы пришли вы. Я не хотел поддаваться на его новый шантаж. В результате он все разбил.
Мы продолжали молча шагать вдоль дверей с маленькими окошками. Зукка шел походкой робота, не имевшей ничего общего с его вчерашним упругим подпрыгиванием. Мы вошли во врачебный кабинет. Письменный стол, кушетка, шкафы с лекарствами. Зукка приподнял шторку, за которой оказалось внутреннее окно в другую комнату.
– Он там.
Я заглянул внутрь. Люк сидел на полу, закутанный в плотную белую хламиду, напоминавшую кимоно дзюдоиста. В палате не было ничего. Ни мебели, ни окон. Ручка на двери отсутствовала. Стены, потолок и пол были белыми и абсолютно гладкими.
– Сейчас он спокоен, – прокомментировал Зукка. – Он под действием психотропного препарата, который помогает прежде всего отделить действительность от бреда. Мы также ввели ему успокаивающее средство. Цифры вам ничего не скажут, но мы дошли до внушительных доз. Я не понимаю. Такая деградация за такое короткое время…
Я наблюдал за своим лучшим другом через стекло. Он не двигался. Эту фигуру с восковой кожей, голым черепом и отсутствующим выражением лица, застывшую посреди пустой комнаты, можно было принять за модерновый перформанс. Олицетворение нигилизма.
– Он сможет меня понять?
– Я думаю, да. Он с утра не проронил ни слова. Я вас впущу.
Мы вышли из кабинета. Когда он вставлял ключ в дверь, я спросил:
– Он в самом деле опасен?
– Теперь нет. Во всяком случае, ваше присутствие его умиротворит.