И тут за моей спиной прошелестело:
– Доктор Аячи, не оборачивайтесь, пожалуйста.
Я вздрогнула – уж не ангел ли слетел ко мне так скоро?
– Бенжамен?
– Я сижу позади вас.
– Как вы…
– Я подкараулил вас утром, когда вы выходили из больницы, и пошел за вами.
– Почему же вы вчера ушли, не дождавшись меня, даже записки не оставили?
– Струхнул, знаете: я ведь слишком много вам сказал. Испугался, что вы донесете на меня в полицию.
– В полицию? – Я обиделась. – Да как вы могли такое подумать?
– Я просто кожей чувствовал, что вы осуждаете меня.
– Ничего подобного, совсем наоборот, вы так интересно рассказывали. А маску почему сняли?
– Просто понял, что нет смысла ее носить. Когда я открылся вам, все изменилось.
– Мне можно вас увидеть?
– Нет, не сейчас.
– А когда же?
– Я должен закончить, раз уж начал. Теперь я вам доверяю.
– Послушайте, я вам не собачонка: захотел – свистнул, захотел – прогнал. Я очень устала и не знаю даже…
– Пожалуйста, это очень важно для меня. Я вас долго не задержу. Давайте останемся здесь, так будет спокойнее.
И, не дав мне больше рта раскрыть, он продолжил свой рассказ.
Итак, я оказался с Раймоном в Париже, разлученный с моей Элен, одинокий, осиротевший без единственного на свете человека, которому было до меня дело. Едва водворившись в снятую для нас Стейнером квартиру в XVII округе, отвратительную дыру с длинными темными коридорами, я заболел. Все там было холодное, безликое. Слабенькие радиаторы не могли прогреть слишком большие комнаты. Расшатанные половицы отчаянно скрипели. Я все время мерз. Плотные занавеси на окнах не пропускали света. Темень была даже в полдень, Я слег, и три недели меня трепала лихорадка, мучили боли в животе и ломота. Я совсем расклеился, лежал в какой-то прострации, пытаясь взять в толк, что же со мной произошло. Тысячу раз я мысленно вновь переживал те три кошмарных дня, разрушившие мою жизнь, и не понимал, за что же это злодейка-судьба вдруг на меня ополчилась. Меня засасывало в пучину, из западни, в которую я попал, не было выхода.
Раймон, должен признать, ухаживал за мной на совесть. Дни и ночи просиживал у моей постели, пичкал меня сиропами, бульонами и таблетками. Врача он вызывать поостерегся. Жером Стейнер звонил ему по мобильному телефону каждый вечер ровно в шесть, отдавал распоряжения и сообщал, как чувствует себя Элен. Говорить с ней мне не разрешалось, но общаться мы все-таки могли: каждую субботу я получал посылочку – кассету с пятиминутной записью голоса моей подруги – и отсылал с обратной почтой ответ, тоже пять минут и тоже на кассете. Эти весточки, наверняка прошедшие цензуру, были для меня единственной отрадой, я слушал их без конца, учил наизусть, и только ласковый голосок моей Элен помогал мне не пасть духом окончательно. По интонации я мог определить, бодра она или приуныла. Ее держали под замком на чердаке «Сухоцвета», в комнатушке со звуконепроницаемыми стенами и без окон. Через день выпускали на десять минут погулять на задворках дома, затемно и под надзором Стейнерши. По ее словам, она не сердилась на меня, ждала моего возвращения и коротала дни за книгами, которыми снабжала ее Франческа. Например, она говорила: