– Если хотите, можете курить. Мне это не мешает. Ну а теперь – "Арабеска".
Я подошел к окну и сквозь ветки дерева посмотрел в сад. Дерево сильно разрослось. Простертые словно крылья ветви почти касались стены. Мяч, если он все еще там, спрятан в самой гуще.
Полился каскад звуков. В них был восторг, томление, боль…
Знойное июльское солнце пекло мощеную дорожку, гулко раздавались шаги адъютанта, который, относя багаж, маршировал взад-вперед между домом и машиной. Марта была на мессе в Сан Донато.
– Быстрее… быстрее… – торопила моя мать. – Комендант ждать не будет.
Мне надо было найти фотографию Альдо. Альдо перед тем, как его сбили.
Альдо в форме с крылышками – знаком различия военного летчика.
– Хватит искать. Марта пришлет.
– Нет, я уже нашел. Она поедет у меня в кармане.
Итак, вниз по лестнице. Так и синьора – все выше, выше, затем вниз, повторяя фразу еще и еще, беззаботно, весело. В "Арабеске" нет ничего волнующего, и чтобы она тронула душу, надо быть таким, как я, групповодом, возничим, неудержимо летящим из настоящего в прошедшее.
Она сказала:
– Когда вы позвонили в дверь, я играла Шопена.
Возможно, мы получаем ту смерть, какую заслужили. Так, моя мать поразившим ее чрево раком заплатила за сомнительные удовольствия этой двуспальной кровати; комендант, да и мой отец тоже, пресыщенные тем, что когда-то имели, обрекли себя на голодную смерть в лагерях для военнопленных: один у русских, другой у союзников. Но Марта, чем она заслужила нож?
Я сел на стул и остановил взгляд на синьоре Бутали. Игра на рояле оживила супругу ректора, ее бледное лицо слегка порозовело. В музыке, подумал я, она обретает избавление и возможность хоть на время забыть о больном муже. Я бесстрастно изучал сидящую передо мной женщину. Моя ровесница или немного старше. Тридцать пять или тридцать шесть. Возраст для сожалений, для нежданной любви, для драмы. Возраст… открывать дверь посетителям, которые приходят после десяти вечера.
Как и вчера, музыку прервал пронзительный телефонный звонок. Она встала из-за рояля и, взглядом попросив извинения, пошла к телефону. Я заметил, что теперь он стоит в этой комнате и ей не надо бежать вниз, как делала моя мать.
– Да, – сказала она в трубку. – Они у меня.
Что-то мне подсказало: она говорит о книгах. Должно быть, ректор нетерпелив. Я также предположил, что он спрашивает, одна ли она, поскольку синьора ответила голосом, каким обычно говорят при посторонних.
– Нет-нет, не сейчас. Позвони попозже. – Она чересчур поспешно положила трубку.
Следуя ходу своих мыслей, я спросил, лучше ли ректору, что было довольно глупо с моей стороны. Она на мгновение смутилась. Но тут же оправилась.