— Нет, мама! Я готова делать все, что ты мне скажешь, — покорно согласилась Леа.
— Погоди. А где твой крестик с распятием?
— Я отдала ему… то есть лорду Реднору, мама. Ему он нужнее, а своего у него не было.
«Что творится с дочерью? — недоумевала Эдвина. — Всегда такая покладистая и доверчивая, она всего за два дня стала своевольной и замкнутой».
— Леа, я хочу тебя предупредить: рана телесная не столь опасна, как ущерб, нанесенный собственной душе.
Мать словно читала ее мысли. Леа вспыхнула, глаза ее вновь наполнились слезами.
— Мама! Он не сделал и не сказал мне ничего бесчестного, — прошептала девушка, сдерживая рвущиеся наружу рыдания.
— Мне не важно, что сказал или сделал лорд Реднор. Мне важно, что сделала ты.
— Я… не сделала ничего, — последнее слово Леа произнесла с легким нажимом, но в целом фраза прозвучала неуверенно и как-то беспомощно.
Убедившись, что упреки здесь не помогут, Эдвина отвела дочь к себе в комнату и усадила на кровать.
— Леа, я люблю тебя. Ты — мое дитя; я еще помню муки родов, помню, как я кормила тебя грудью. Неужели я могу желать тебе зла? Просто я уже достаточно настрадалась, чтобы стать немножко мудрее. Я хочу лишь одного: проложить тебе дорогу, подготовить к той боли, что ждет тебя впереди, чтобы ты перенесла все это хоть немного легче, чем я.
Румянец постепенно оставил щеки девушки, уступив место смертельной бледности.
— Ты раньше никогда не говорила со мной так, мама.
— Я боюсь потерять тебя, Леа. Нам и так скоро расставаться. Зачем рвать эту связь раньше времени?
Леа не понимала саму себя, но нежность матери вызвала в ней ответное чувство, и ей захотелось поговорить с ней о том, что сейчас волновало ее больше всего.
— Как же быстро, — проговорила она странным, отрешенным голосом, — грех затягивает нас в свои сети. — Она не смотрела на мать и потому не могла увидеть гримасу боли на ее лице.
— Матери подобны Богу тем, что продолжают любить своих детей, какие бы грехи они не совершили. — Эдвина старалась говорить спокойно, хотя совладать с собой ей было нелегко. Прежде всего, в ней говорила материнская ревность.
— Я очень надеюсь на это, мама… ибо я… повинна в грехе похоти, — тяжело вздохнула Леа. Огромного труда стоило ей облечь в непослушные слова то, в чем она боялась признаться даже самой себе.
— Что?! — взвизгнула Эдвина, тотчас же побледнев, как и ее дочь. — Когда?! С кем?! — срывающимся голосом вопрошала она. — Ведь я все время приглядывала за тобой!
— Когда он поцеловал меня, — Леа разрыдалась, испугавшись бурной вспышки материнского гнева. — Я и подумать ничего не успела. Я не владела собой. Это охватило меня так быстро, что я не смогла сдержаться.