Самолеты появлялись с юга и, отбомбившись, уходили в южном же направлении; их прерывистого гула моторов почти не было слышно среди грохочущих разрывов. При очередной волне бомбардировщиков хотелось вжаться в стенку траншеи, слиться со спасительной землей. И вжимались и сливались. И грубые толчки, вызванные взрывами, передавались от земли телам, совмещаясь с толчками сердца. Кружилась голова, тошнило. Как будто укачивало. Бомбовый удар расколол землю. Скворцова отшвырнуло к Емельянову, туда же швырнуло Новожилова. Никто не устоял на ногах, повалились и вставали со дна траншеи, оглушенные, ушибленные. Отряхиваясь, наскоро очищаясь, осмотрели друг друга: живы, никого не задело осколком? Не задело, но взрывной волной припечатало. Как кости не переломало! Траншея, пусть мелкая, спасла. Скворцов тряхнул рукавом — отвалился ошметок грязи, тряхнул сапогом, другим — тоже отвалились ошметки. Весь в зловонной грязи. Да это ладно, это он как нибудь переживет! А кто-то уже убит или ранен, а кто-то еще будет убит или ранен.
— Емельянов, надо проверить, что в санчасти? Как там раненые?
Но комиссар, не повернувшись к нему, высунулся из-за бруствера, вглядываясь в немецкие позиции. Бомбы разорвались одна за другой, и, когда грохот осел заодно со вздыбившейся землей, с небес будто упал вслед за воем бомб вой авиационных моторов, и вой этот удалялся за леса, и другого воя в небе не было. Значит, эти самолеты отбомбились последними; на смену им не прилетят новые, бомб больше не будет, бомбежка окончена — вот что это значит! Ну, а дальше?
Емельянов. Задали нам перцу немцы! Вот так задавали в начале войны, когда бомбили Любомль и комендатуры. Силы у Гитлера не убывают? Но и не прибывают, судя по Московскому сражению. Мы-то трое уцелели, хотя и шваркнуло взрывной волной. Каковы потери в отряде? Забота о раненых — первейший долг комиссара. И без напоминаний помню, напрасно командир кричал мне о санчасти. Поэтому-то я и сделал вид, что из-за бомбежки не расслышал его командного крика. Что будет дальше, после бомбежки? Что вообще замышляют немцы? В атаку перейдут, я так предполагаю. Но еще не перешли, и мне, по-видимому, есть смысл податься в окопы, побеседовать хотя б в двух-трех словах с парторгами и комсоргами — с теми, кто уцелел. Ну, а затем уж заверну в санчасть, прослежу там за порядком. Но ведь и на санчасть сыпались бомбы…
Новожилов. Лишь по контрасту с ревом, громом и воем бомбардировки постигаешь тишину. Атака могла начаться с минуты на минуту. И не будет никакой тишины… Выдержит ли отряд это испытание, вырвемся ли из окружения? Сколько уцелело при обстреле и бомбардировке? Начальнику штаба эти сведения нужны до крайности, как и сведения о количестве активных штыков. Вот активных-то, боюсь, не так уж много… Как бы ни сложилось, надо отбивать атаки и в дальнейшем прорываться! Народ молодой, смелый, должны и обязаны прорваться! Это на картиночках рисуют партизан стариками, а в натуре мы молодежь, старичков почти нет. Поехидничал я, признаюсь, когда в журнальчике, присланном с Большой земли, узрел цветную репродукцию с картины «Партизан — народный мститель». Нарисован был седобородый, в седой щетине дедуган а-ля Сусанин, с автоматом, крест-накрест оплетенный… пулеметными лентами… Но как будем выходить из окружения, — обложили нас, как медведя в берлоге! Командир думает, может быть, что-нибудь и придумает, а начальник штаба готов претворять его идеи.