— Почему меня не разбудили?
— Когда?
— Когда вернулся Царёв.
— А-а, так вы только что легли. Я хотел, — губы старшего сержанта ещё продолжали улыбаться, но глаза уже насторожённо сузились. — Я, товарищ лейтенант, все расспросил у Царёва подробно и тут же доложил капитану и позвонил в штаб.
— Почему не разбудили? — все так же не повышая голоса, но с большим раздражением и неприязнью в тоне повторил Володин.
— Вы только что…
— Значит, за моей спиной все делаете? Командир взвода у вас, значит, барин, он спит, видите ли. Так, что ли?
— Хотел, как лучше.
— Вы, Загрудный, вечно в опекуны лезете!
Володин почувствовал — сказано все, если он останется хоть на минуту, наговорит дерзостей. Быстрым движением руки поправил кобуру, хотя в этом не было никакой нужды, окинул недружелюбным взглядом Загрудного и пошёл по траншее на правый фланг к своему наблюдательному окопу. Сначала он был доволен, что так резко отчитал старшего сержанта, но затем, когда немного успокоился, начал сомневаться в правильности своего поступка, а когда пришёл на фланг, уже был убеждён, что зря обидел человека. Он сидел на дне окопа, на специально оставленной при копке ступеньке, и растирал в пальцах подбираемые у ног нежесткие земляные крошки; уши его горели, как у школьника, только что получившего двойку. Напротив, прислонившись спиной к холодной стенке, дремал связист. Связист, очевидно, заснул сразу же после ухода лейтенанта и теперь продолжал спокойно посапывать; телефонная трубка была прижата к его щеке и держалась на замусленной тесёмке, накинутой на голову под пилотку. Володин посмотрел на связиста, и тот, будто почувствовав на себе взгляд командира, встрепенулся и принялся продувать трубку и кричать: «Алло, алло, „Игарка“! Проверка…» Затем как ни в чем не бывало полез за кисетом; сворачивал цигарку неторопливо и после того как прикурил, кося глаза, произнёс:
— Не начинают что-то.
— Молчат, — подтвердил Володин. — И навряд ли сегодна начнут.
— Вот и я так думаю. Палатку-то, что у дороги, и нынче не убрали. Стоит.
— Стоит? — переспросил Володин и потянулся за биноклем.
— Это верный признак… Да её, товарищ лейтенант, и без бинокля хорошо видно.
Над полями и перелесками вставало солнце, покрывая серебристо-белым налётом верхушки деревьев, гребни холмов, соломенные крыши дальних изб; и только дорога, стрелой уходившая к лесу, казалось, не хотела изменять своего серого цвета. К развилке приближалась небольшая колонна крытых брезентами грузовиков, а на дороге, как обычно, стояла девушка-регулировщица, готовая встретить автомашины. Володин ясно увидел её в бинокль — не Людмила; он перевёл взгляд на палатку: никого, и дверной полог опущен. Даже Шишакова, который всегда по утрам сидел на опрокинутом ведре у входа, не было. Володин повёл биноклем влево: почти у самого плетня, где начинались огороды, вытянувшись в цепочку, работали девушки. Они копали то ли траншею, то ли щели. Но щели, помнится, давно были прорыты возле палатки, лейтенант сам видел их десятки раз. Для чего же ещё копать? Наверное, этому старому ворчуну делать нечего, вот и выдумывает… Володин стал отыскивать среди работающих Людмилу и, найдя её, уже не сводил с неё взгляда. Людмила копала проворно и останавливалась только затем, чтобы поправить спадавшие на лоб короткие волосы. Ровным красным валом вырастал у ног её бруствер; вот она уже по пояс врылась в землю; теперь, когда нагибалась, только лопата мелькала в воздухе, поблёскивая отшлифованными о глину боками. Несколько раз к ней подходил Шишаков и, приседая на корточки, что-то объяснял; тогда Володин смотрел на него и старался определить, справедливо ли старый сержант упрекает Людмилу и упрекает ли вообще или, напротив, хвалит за расторопность — ведь она работает быстро; старался догадаться, что отвечает Людмила; в голове рождались предполагаемые вопросы и ответы; он представлял себе их лица: возмущённое — Шишакова, смеющееся — Людмилы; теперь он смотрел поверх бинокля и больше домысливал и воображал, чем видел на самом деле, и оттого, что ничто не связывало его воображение и ничто не мешало ему смотреть — он оставался верен слову и в то же время мог дать полную свободу своим чувствам, — к нему возвращалось то душевное равновесие и спокойствие, с калим он проснулся в это утро и пришёл сюда, в траншею.