А потом возвращались, нагруженные свыше меры; если придётся ехать, разве мыслимо все это тащить с собой! И они вступали в переговоры с квартирными хозяевами, доверялись им, заклинали хранить как зеницу ока какой-нибудь ларец, сундучок, ящик.
И вдруг оказывалось, что именно они-то и остаются в Бетюне.
Как? Значит, не едем? Нет, ехать-то едем, только не все. Да что это наконец-едем мы или нет?
Сумятица и растерянность были таковы, что, кроме отряда кавалеристов из роты герцога Рагузского перед входом в ратушу и гвардейских пикетов у городских ворот, ни одна из частей не была в сборе, роты всех родов оружия перемешались между собой, спешившиеся гвардейцы устроили на Главной площади что-то вроде форума, сходились кучками, спорили, расходились, вливались в другие такие же группы. Вокруг ораторов шушукались, сблизив свои медвежьи шапки, гренадеры, а также кирасиры и гвардейцы конвоя-разношёрстная толпа, у которой только и осталось военного что мундиры. Штатские держались в стороне, но даже и в эти для всех решающие минуты случалось, что белые плащи и красные доломаны ныряли в дверь или в проулок следом за какой-нибудь юбкой. Впрочем, большинству было не до того.
Одни шепотком, ужасаясь, обсуждали ходившие слухи, другиево весь голос, с возмущением. Горластее всех были те, что помоложе. Они выспрашивали старших, не считаясь с чинами, впрочем, часто соотношение между возрастом и чином было обратное, и всем, почти без изъятия, казалось величайшим несчастьем не быть в числе тех, кто сопровождает принцев. Если уж умирать зазря, так лучше умирать вместе с ними… Но тут речь шла даже не о смерти. Не хотелось думать о позоре, который горше смерти.
Теодор от волнения не мог усидеть у своего хозяина. Он перекинулся несколькими словами с господином де Пра, который уходил со свёрточком под мышкой в караул к Аррасским воротам.
Сам Теодор отправился на Главную площадь повидать когонибудь из мушкетёров, но те, к кому он обращался, не более его знали, что им предстоит в ближайшем будущем. Монкором завладела кучка волонтёров, один-долговязый как жердь, другой-маленький, чернявый, с девичьим голоском, третийкудрявый, с подёргивающейся губой. Больше всего эти молокососы боялись, чтобы их приверженность к королевской фамилии не была взята под сомнение. Они с негодованием говорили о сцене у Приречных ворот. И, захлёбываясь от восторга, описывали геройское поведение его высочества герцога Беррийского. Им хотелось верить, что ещё возможна вспышка верноподданнических чувств, что Франция, как один человек, ещё поднимется на защиту своих законных властителей. Они не могли примириться с мыслью о переходе через границу, о том, чтобы отдать страну во власть Людоеда, но, если так надо, они готовы и на это. «А вы тоже?» — спросил Жерико у Монкора. Монкор потупился. Жерико отошёл прочь.