Но на Аррасском кладбище попечением социалистического муниципалитета поддерживается в порядке удивительный памятник. На колонне, заросшей плющом-его подстригают, а кругом сажают с десяток цветочков, к этому и сводится вся забота, — на колонне бюст измождённого человека с провалившимися глазами, с загнутым наподобие клюва носом, а поскольку в войну девятьсот четырнадцатого года осколки бомб или снарядов продырявили бюст насквозь, голова словно чудом держится на зияющей ране, которая идёт через всю шею от левого плеча к правому уху, так что остался только бронзовый ободок на фоне неба, и сквозь пробитую шею видно, как проносятся птицы и плывут облака…
Скоро никто не вспомнит, кто такой он был. Забвение-тот же плющ, только его не подстригают ежегодно.
Врач пришёл под вечер. Он посмотрел на больного, покачал головой, послушал, как свистит и хрипит у него в груди, посмотрел на перебирающие одеяло пальцы, на пустой взгляд и сказал, что, по его мнению, майор Дежорж не протянет до утра, разве что случится чудо.
Теодор снова пошёл к Токенну-очень уж ему хотелось повидать господина де Пра, который умел так убедительно говорить, — и снова не застал его; гвардеец из роты Ноайля все время находился в карауле у Аррасских ворот. А его, Жерико, никто посреди царившей неразберихи даже не думал куда-то назначить, к чему-то определить. Сам он не собирался набиваться, он был счастлив, что может в этой сутолоке побыть наедине со своими думами.
Долгое время он просидел у постели умирающего, обе женщины сидели тут же, удручённые горем, плакали, не чувствуя своих слез, и молчали. Наконец Катрин тихонько промолвила:
— Подите подышите воздухом, господин Жерико, — а в тоне её слышалось: «Оставьте нас одних с ним…»
Во всем Бетюне такое настроение, как у постели умирающего.
Повсюду праздному флан„ру кажется, что он лишний, чужой в семье. Он вспоминает то, что сам говорил вчера, и ему стыдно своих слов: «Я не вижу, ради чего мне умирать…» — и говорил он это человеку, который сейчас лежит в агонии. А когда тот же майор спросил его, в чем, наконец, секрет его снисходительности к королевским гвардейцам, нельзя же объяснять все их молодостью и забывать, что они враги народа, от которого бегут, ибо бегут они не от Наполеона, а от народа, тогда Теодор-может быть, не очень обдуманно-ответил, что стоит заглянуть в глаза даже врагу, —даже сумасшедшему или преступнику, и вот уже начинаешь представлять себе, что он чувствует, и видишь в нем прежде всего человека. А майор посмотрел на него тем строгим взглядом, каким смотрел иной раз, и сказал: