Дела и впрямь пошли довольно быстро. Нашелся свидетель встречи, и защитники Жерве действительно оказались весьма могущественными. Очень скоро все обвинения с графа были сняты, теперь он был свободен от любых подозрений и мог спокойно возвращаться к своей возлюбленной Эме в свой родовой замок.
Но ведь следовало отпраздновать такую победу. Нельзя же, если не хочешь прослыть скупым, не отблагодарить людей, которые помогли тебе! Жерве устраивал пирушки для своих друзей, равно как и они для него, посещал балы, праздники, банкеты. Под руководством нескольких веселых шалопаев он вновь свел знакомство с кабаками и самыми разнообразными столичными удовольствиями. Конечно, он вволю нахлебался этих пикантных развлечений в юности, но, несмотря ни на что, испытывал некоторую ностальгию.
Париж в эпоху Карла IX на самом деле был полон соблазнов для человека, склонного к приключениям и потасовкам по всякому поводу. Католики и протестанты резали друг друга где придется, хотя и не наступило еще время для Варфоломеевской ночи. Пока же здесь кто-то сражался на шпагах, а кто-то довольствовался тем, что напивался допьяна, проигрывал последние гроши, наслаждался обществом самых веселых на свете девочек. Был момент, когда Жерве совсем позабыл о своей возлюбленной Эме. К тому же она была еще так юна, а он чувствовал себя таким счастливым, – ведь жизнь вернулась к нему! Разве перед ними не расстилается долгая-долгая дорога, по которой они пойдут вместе? А пока, прежде чем возвратиться к нехитрым деревенским радостям, разве грешно вкусить немножко столичных наслаждений? Жерве думал так совершенно искренне.
Увы, бурные пьянки и любовные шашни закончились весьма плачевным образом. В одно прекрасное утро Жерве проснулся без единого су в кармане, вчистую разоренный, по уши в долгах и к тому же больной. Больше всего пострадала печень, но и от жизнерадостных девчонок, которые были так прелестны, тоже могло кое-что перепасть. Протрезвевший, испытывавший теперь отвращение ко всему, а к самому себе – в первую очередь, Жерве подвел итоги и принялся судить себя самым что ни на есть строгим судом. О том, чтобы возвратиться к Эме, его юной, его свеженькой, его чистой Эме с таким оскверненным телом, с такой опустившейся душой, с таким лицом, на котором написаны все пороки, которым он с постыдной радостью предавался в Париже, да и… с таким пустым кошельком, и речи быть не может! У него не осталось ничего, кроме земель в Эксе. Лучше умереть, чем обратиться к милосердию и щедрости жены. Раз он так погряз в грехе, раз он предал любовь и семейное счастье, он должен быть соответственно наказан. Так было решено, и решено твердо.