Корвин вынул из кобуры бластер и разбил рукоятью хрупкие инфокапсулы с записями.
* * *
Несмотря на введение чрезвычайного положения, Новый Рим жил обычной жизнью. Быть может, более праздной, чем обычно. Теперь и днем, и ночью улицы были запружены народом, и каждую полночь за Тибром устраивали фейерверки. Со своего балкона посол Колесницы Фаэтона в темноте наблюдал, как Лаций прощается с еще одним ушедшим днем.
Ночи вдруг сделались необыкновенно короткими, город шумел и веселился до третьей стражи, а каждое утро начиналось с включения на полную мощность новостных информканалов. Комментаторы наперебой уверяли, что делается все для ликвидации опасности, и просили сохранять спокойствие. За городом рыли убежища, бурильные автоматы работали непрерывно, то и дело земля содрогалась от взрывов. Со временем всем стало казаться, что ничего страшного не случится.
«Неужели они на что-то надеются?» – дивился граф Гарве, просматривая новостные сводки.
– Вас спрашивает какая-то женщина, господин посол! – сообщил секретарь через комустройство.
– Я никого не принимаю, – отозвался Гарве.
Оказалось, на Лации проживало не так уж мало колесничих, которые теперь были не прочь покинуть планету. И – что самое интересное – все они сохранили гражданство Колесницы Фаэтона. Как им удалось это сделать, посол понятия не имел – ведь Лаций очень строго следил за тем, чтобы на метрополии селились только римские граждане. И вдруг – тысячи колесничих стали требовать эвакуировать их с планеты. В распоряжении Гарве было только два дипломатических звездолета, а на просьбу допустить на планету пассажирский лайнер Колесницы консул Аппий Клавдий вежливо, но твердо отказал.
– Это супруга префекта по особо важным делам Марка Валерия Корвина. Верджиния, – уточнил секретарь.
– Вот как? – Гарве потер пальцами лоб, изображая задумчивость.
На самом деле он был растерян: его разговор с Верджи накануне праздника и затем встреча во дворце консула на Палатине не подразумевали никакого продолжения, посол попросту сделал предупреждение: в завуалированной форме попытался сообщить, что Лацию осталось существовать максимум три месяца. Этот поступок даже по самым снисходительным меркам походил на предательство, но Гарве невыносимо было хранить в себе тайну и просто молчать, наблюдая за агонией мира, который он так нежно (пусть и тайно) любил.
Зачем эта женщина явилась теперь? Неужели не понимает, каков риск? Она ведь самым примитивным образом подставляет его?!
Но попросту отослать ее было бы тем более подозрительно: мало ли действительных и бывших граждан ломится в кабинет посла, умоляя о спасении? Пусть шпионы считают, что Верджи тоже явилась за помощью, что она надеется на прощение.